Тут вдруг заплескалась под солнцем прозрачная волна, встали зеленые берега в гранитных скалах, белые пески, корабельные сосны, молодой ельничек, и прямо к воде сбегают отрядами подосиновики и белые. Легко оттолкнувшись, пошла по большой воде просмоленная красавица лодка с высоким носом, с надутыми парусами. “Нигде никогда мне не было так
хорошо, как там, на Онеге”, — говорил братец Петя. Лодка неслась, вокруг ныряли серебряные рыбы, было видно гранитное дно, мы с Машкой прыгали и переплывали губу, вверху летали чайки и ярко светило нежаркое солнце.
— Вот исключусь, уволюсь и собью грандиозный поход. Возьмем напрокат палатки, наберем всякой всячины и рванем на Онежское озеро. Будем жарить шашлык и жрать малину с кустов, во какая там малина, крупнее садовой. Только мотор купить надо, а его трудно достать, увидите случайно в спортивном магазине — тут же хватайте мне, я приеду. Запомните, “Ветерок-8”, как у Петьки…
— Тебе бы отдохнуть надо, какие там палатки, — перебила приятельница, скроив гуманистическую физиономию.
— Ну и где же прикажете отдохнуть?
— В Каролищевичах тех же или, по крайней мере, в Малеевке, где…
Но я ее уже не слышала. Убежала светлая, пресная, прохладная, хрустальная онежская волна, и с бульканьем, урча, полилась из шланга субаквальной ванны (кишка в рот, кишка в задницу) вода смердящая, вся в комках вылезших волос и в какой-то дряни, в слизи и кале, закапали из ржавых кранов в кружки с носиками целебные минеральные, стимулирующие мочеиспускание и отход газов, газы отходили, дробно сыпались камни из печени, ели мясо в горшочках массажистки и косметички, поставленный голос классика раскатывался над переделкинским парапетом: “Я вообще не люблю и не употребляю в пищу молочное…”
У меня сидела Галя Медведева5 и рассказывала последние новости, концепции и позиции, родившиеся в плодотворных дискуссиях дежурных на черном диване в вестибюле института. Ей я подкинула свою позицию относительно четвертого тома истории советского кино, где мы вместе с ней создали необозримую бодягу — русскую главу. Мысль такая: без меня том закончить невозможно. Я объяснила Медведевой, что четвертый том, редакторами которого мы являемся с Беловой, — мой единственный шанс. У Беловой, как известно, героическое фронтовое прошлое и немало других достоинств, к счастью, оцененных директором института тов. В. С. Кружковым. Мое фронтовое прошлое — увы! — только лишь четвертый том-— незавершенная великая работа Института истории искусств. Медведева обещала эту позицию поминутно толкать всем и каждому.
В это время с красивыми тюльпанами и бутылкой румынского шампанского вошел Я. Т. У него были трудные дни: он уезжал в Будапешт на симпозиум. Я встала с постели, и мы пошли на кухню обедать.
— Иду из Союза, — сообщил Я. Т. — Говорил и по вашему поводу. Дела не так плохи. Сказали, что в Союзе никто сам не будет проявлять активность: ни прорабатывать, ни тем более исключать. Но, конечно, все зависит от Союза писателей. Если там что-нибудь начнется, сразу пойдет цепная реакция. Но сами они не будут.
— Молодцы в Союзе, гляди, какие благородные оказались!
— Ну а что с институтом, ты, наверное, знаешь. Ну, вашу с Людкой статью из “Вопросов киноискусства” вынули. “Вера Холодная” твоя как будто идет — кому она нужна? Вас с Людкой с редакторов четвертого тома сняли — ну, это понятно, конечно. Но сейчас идет борьба за то, чтобы вы остались авторами, — ты в русской главе, Людка — в кинодраматургии. Редактором тома Сережку назначают. Уже вызывали.
(Так! Вот те здравствуйте! А я тут Медведеву накачиваю!)
— Здорово, — говорю. — Быстренько.
Я не успела перевести дыхание от сокрушительного удара под вздох, как с пол-литром, в сопровождении своей жены вошел Ф. С., завсектором, мой уважаемый шеф. Он был очень оживлен, возбужден и с ходу начал рассказывать что-то про козни и сплетни, переходя к “Вопросам киноискусства”, четвертому тому и своему разговору с дирекцией.
— Ты не волнуйся, ешь мясо. Бог с ними, — твердила я, желая быть хорошей хозяйкой и избежать скандала.
Он же никак не хотел остановиться:
— Я им говорю: в 49-м году некоторые люди печатали космополитов, и что теперь? Теперь они честно смотрят людям в лицо. Я им говорю: в первом томе такие главы, как “Кулешов” или “ФЭКСы”, написанные Зоркой, может написать только специалист, который три года сидел на этой теме… А четвертый том, я им говорю, вы увидите, выйдет за тремя подписями: Белова, Дробашенко, Зоркая…
— Ты ешь, черт с ними.
— Ты пойми, невозможно оставить вас редакторами: Белова исключена из партии. Перед тобой я считаю своим долгом быть честным — вопрос о твоем исключении предрешен. В институте комиссия. Чекин копает под сектор. Тучи над сектором. Наш труд…
— Ничего, вот все уляжется, я выздоровею и, когда пройдет волна, подам в суд на Чекина за клевету. Чего это он тебе и “Рублеву” антисоветчину шьет!
— Что ты! Что ты (с ужасом) ! Ни о каком “Рублеве” сейчас и упоминать не надо, наивная ты. И вообще все это не важно, не обо мне и не о “Рублеве” речь. Я сегодня Чекина встретил и ему: “Игорь, чего ты суетишься, у тебя же рак…” А вашу статью вынули, в общем, правильно, честно сказать, вы с Людой тогда ее по замечаниям не совсем доработали… Положение в секторе очень напряженное…
И пошел, пошел, пошел, что сектор надо спасать и нас надо спасать. А как? Способы спасения я уже знала: спасать, вычеркивая отовсюду и выгоняя отовсюду.
Тем временем пришли еще люди. Это была Ируся6, вся сверкая красотой, бледная и прекрасная. Я ее видела после Ялты в первый раз. Она еще ходила неопознанной. Галя у нее была больна. Пришел с вином, очень веселенький, и Дезик Самойлов за Медведевой. Все перешли в комнату за стол. И я сидела за столом, впервые так долго. Мне было очень и очень паршиво. Это один из самых тяжелых вечеров, оставшихся у меня в памяти шести месяцев.
Сидели, беседовали, чуть отвлекшись благодаря новым посетителям. Тут я попросила налить мне водки и сказала тост:
— Хочу выпить за оперативность. За оперативность, которую высоко ценю и которой, по правде сказать, не ожидала от своих дорогих коллег. Сейчас, пока мы здесь так уютно сидим и выпиваем, на телевидении бригада девчонок, которые работали со мной всего лишь один раз на “Вере Холодной”, вкалывают сверхурочно вторую смену, чтобы не сняли мою передачу “Грета Гарбо”, — она объявлена на послезавтра. В это же время, пока я здесь лежу с бюллетенем, только три дня как вернулась из отпуска, пока еще совершенно неизвестно, что со мной будет, — я уже вычеркнута отовсюду, снята — и где? — в бесконечно родном мне секторе, так горячо меня обожающем. А ведь как неожиданно могут повернуться события! Может, у меня за пазухой такой донос на всех, что сам Чекин ахнет! А может, завтра я вас всех так заложу, что меня директором института назначат! А может, вообще все к чертям собачьим
изменится за время моей длительной болезни? Но нет! Мой коллектив безошибочно знает, что со мной будет и что в отношении меня предрешено. Я уже спасена и отовсюду вычеркнута. Поэтому я от всей души пью за оперативность.
Так я сказала с присущей мне элегантностью выражений и тонкостью мысли. Что здесь началось! Все разом заорали.
— От кого ты чего ждешь? О ком речь? Это люди разве? — не ощущая некоторого квипрокво, орал Самойлов.
— Ты не права, ты совершенно не права, — вещал Я. Т.
— Вы не правы, очень не правы, — поддакивала Медведева.
— Как вам не стыдно говорить о продажном телевидении, этом оплоте реакции! Они спасают вам триста рублей, а мы вам имя спасаем! — Ф. С.
— А я телевидением восхищена! И Нейке имя не нужно, ей триста рублей нужны, — злобно вякала Ирка, единственная, кто меня поддержал в тот вечер, дай бог ей здоровья. Все остальные были мною возмущены. К счастью, начали рассказывать анекдоты, преимущественно на сексуальные темы, была некоторая разрядка, и вскоре они ушли, уступив место пришедшим Ритке, Верке и Эмилю.
Разумеется, речь тогда не шла о самом томе. Как и все свои — ах! — произведения, созданные в институте, эти погонные километры бумаги и мегатонны листажа я отдаю кому угодно. Пусть их подписывает президент Джонсон, покойный Сент-Экзюпери (откажется) . Дело было сугубо нравственное.
Это был единственный находящийся в работе “объект государственного плана”, он казался мне мостом спасения. Если мои сослуживцы, а тем более мои друзья желали мне добра, как они широковещательно излагали повсюду, они должны были бежать от этого проклятого тома, как от одежды прокаженного. Элементарно. Без всяких альтернатив и обсуждений. Том Беловой и Зоркой. Все. Кстати, это ничем не грозило, не имело никакой практической необходимости, так как том никуда не сдавался, никем не проверялся, будучи лишь рукописью. Была пущена утка о каком-то обсуждении у Романова — об этом говорили с придыханиями.
