Рябец забрался в подъезд, забивается под лестницу. Часа три можно здесь, в углу, а там троллейбусы пойдут. И метро. Не рыдай, людей разбудишь, не рыдай.
Глеб Шульпяков
Двойник
Замоскворечье
Жил-был в Москве актер. Много лет играл в знаменитом театре, мелькал в сериалах. Считался известным, хотя в народные любимцы не выбился. И нисколько не переживал по этому поводу. Когда-то давно, лет двадцать назад, ему выпало сыграть небольшую, но яркую роль в знаменитом фильме про революцию. С тех пор он и успокоился. Решил, что с него хватит. Что в историю кинематографа он уже вписан.
После фильма его много лет узнавали на улицах. Но без ажиотажа, без вытаращенных глаз. «Смотри-ка, этот идет, ну, как его…» И дальше называлось имя персонажа. Поскольку настоящей фамилии актера никто не помнил.
Много лет он жил один в холостяцкой крошечной комнате. От театра, в сталинском доме на Павелецкой, в Замоскворечье. Несколько раз администрация театра предлагала ему переехать на другую сторону реки, поближе к работе. Но актер всякий раз отказывался. Ему нравилось жить здесь. Он давно полюбил таинственную тишину воскресных улиц; в покосившихся особняках ему все чаще мерещилась жизнь, чужая и давно минувшая; по вечерам, когда он гулял в переулках, ему казалось, что эта жизнь не кончилась сто лет назад, а все еще теплится — там, за пыльными стеклами, за облупленными деревянными ставнями. Ему были по душе жители этих улиц, смешные и доверчивые, знавшие друг друга по именам, всерьез обсуждающие на остановках слухи о маньяке с шоколадной фабрики или о том, что в заброшенной церкви у метро собирается секта и они пожирают книги, старинные церковные. Что в угловом доме с ротондой открыли тайный дом свиданий с невероятными, фантастическими услугами.
Ну и так далее.
Сюда, в Замоскворечье, к нему приезжала дочь, из Германии. Наводила порядок в комнате, набивала холодильник продуктами. Привозила лекарства от хронического насморка. Фотографии внуков, близнецов. И уезжала еще на год.
Фотография отправлялась в общую пачку, где хранились письма от зрителей и те же близнецы, только годом раньше. Перед тем как убрать карточку в стол, он разглядывал одинаковые лица, с удивлением и брезгливостью угадывая сквозь германскую фактуру черты своих предков.
Его хобби, страстью были телескопы. Подзорные трубы. Он собирал их сам, своими руками — после спектаклей или с утра, если не было репетиций. По журналам и пособиям вычислял углы и радиусы. Расстояния. Высылал список дочери, и та привозила превосходные немецкие стекла. Он монтировал их в корпус, изготовленный театральными слесарями (слесари в театре его почему-то особенно любили). Так на свет появлялась труба на треноге. И он приближал к Москве небесные объекты еще на некоторое расстояние. Очень, надо сказать, условное.
Что можно увидеть на мутном московском небе? Где только луна, да и та с трудом пробивается к зрителю? И все-таки сразу после спектакля он летел на Павелецкую. Если ночь была более-менее ясной, садился на широкий подоконник перед форточкой (отсюда насморк), наводил на резкость. Если нет, раскладывал на полу карты. Вычислял благоприятные дни и сегменты неба, в которых появится созвездие.
Так он и жил, из года в год. Ездил на съемки и гастроли, по фестивалям — в Сочи и Выборг. Завел любовницу, флейтистку из театрального оркестра. И наведывался к ней в общежитие на Грузинской улице. Но в основном проводил время между театром и звездами. Пока, наконец, не случилось вот что.
Однажды мартовским утром он отправился в прачечную. Как это делал по субботам, раз в две недели — сдать белье и рубашки. Заведение находилось недалеко, две остановки на трамвае. Поскольку транспорта в Москве по выходным не дождешься, а погода стояла солнечная, он решил пойти пешком. И совсем уже развернулся, как вдруг, трезвоня и грохоча, от вокзала подскочил трамвай.
Просто вынырнул из потока машин и распахнул двери.
Делать нечего, судьба. Повезло. Он забрался в конец вагона, поставил сумку с бельем между ног. Осмотрелся. Вагон шел пустым, только впереди сидел мужчина в дубленке да бабка с внуком. А больше никого не было. Вагон тронулся, мимо поплыли сырые комоды особняков. Где-то ударили в колокола, начался субботний перезвон. Актер закрыл глаза и представил, что они едут по старой, дореволюционной Москве. Как в какой-нибудь повести Ивана Шмелева или в пьесе у Островского. «Сто лет назад колокола, наверное, звонили точно так же», — решил он, открыв глаза. И увидел, что мужчина в дубленке стоит у дверей, готовится выйти.
Его профиль показался знакомым, и актер с умилением подумал, что раньше, в позапрошлом веке, здесь тоже все друг друга знали.
Спускаясь по ступенькам, мужчина обернулся. Они встретились взглядами.
Актер ахнул. Он увидел, что мужчина у дверей похож на него как две капли воды.
И что, в сущности, перед ним стоит он сам — только в другой одежде.
От удивления актер выпустил сумку, и на грязный пол вывалилось полотенце. Когда вещи удалось запихнуть обратно, двери уже захлопнулись. Двойник исчез. Актер бросился к окну, но стекло оказалось заклеенным цветной пленкой. Сквозь лицо рекламной дивы ничего не было видно. Тогда он дернул форточку, высунулся. В глаза бросилась огромная вывеска «Золото», желтая церковная ограда. Тот, другой, стоял на углу переулка и смотрел на актера. И снова с пугающей ясностью он увидел себя.
Свое, до отвращения знакомое по фильмам и плакатам, лицо.
Казалось бы, ну и что? В Москве и не такое может случиться. И все же мысли о двойнике не давали ему покоя. Сначала он гнал их, досадуя на глупость. Пытался шутить над собой, смеялся. Вспоминал фильмы, где такой сюжет много раз встречается. Но ничего не помогало. Образ двойника оказался назойливым, неотвязным.
«А что, если это мой брат-близнец? Время-то было послевоенное… Неразбериха… Ехали в Москву из эвакуации… Мать говорила, на руках был грудничок, и что не довезла, умер… Или потерялся?»
«Вот и дочка моя родила близнецов…» — вдруг приходило на ум.
«Да нет, не может быть…»
Он садился на кровати, пил из графина воду. С волнением разглядывал волосы на голых ногах. А потом доставал фотографии внуков, сравнивал. И с каждой ночью ему казалось, что они похожи на него все меньше. Потому что все больше напоминают того, в дубленке. Из пустого трамвая.
«Значит, — думал он, — на улицах его узнают. Должны узнавать! Спрашивают, как дела. Просят автограф. Предположим, он честный человек и говорит, что вы ошиблись. А если нет?»
Он отчетливо представлял себе, как тот, другой, приходит вместо него в театр. Наведывается к флейтистке. И бросался на кровать, рычал от ярости в подушку. Но скоро сквозь беспомощную злость стало проникать другое чувство. Пустоты, полной выхолощенности. Равнодушия. Что-то похожее он испытывал только после трудных спектаклей в театре. Когда роль сыграна, но до конца не понята. Не прожита. Ему казалось, он это пальто, которое сунули на вешалку. И что оно висит там, в темноте, забытое и никому не нужное. Мертвое. Он щипал себя, дергал за волосы. Хватался за телефон. Но кому было звонить?
«Не в милицию же…»
С тех пор жизнь его стала понемногу переходить на новые рельсы. Он перевел подзорную трубу с неба на остановку. Часами следил за людьми, которые на ней толпятся, в надежде встретить того, в дубленке. То и дело без надобности спускался вниз, в магазин. Нарочно толкался перед прилавком, чтобы его узнали и поздоровались. А если не узнавали, начинал нервничать, паниковал. Слонялся без цели по району, вглядываясь в лица, и каждый раз ноги заносили его в короткий переулок с желтой церковной оградой и вывеской «Золото». Где исчез его близнец, незнакомец.
Но никакого близнеца ни там, ни здесь не было.
А еще ему перестали звонить из театра. Напоминать про спектакли, вызывать на репетиции. Как будто забыли или уволили. Однажды он набрал сам, но на том конце провода его не узнали, ответил чужой голос. Он испугался и повесил трубку. С тех пор не звонил, боялся. Просто спустя неделю взял машину и съездил в центр. Прошелся вечером вдоль театра.
Под вывеской «Сегодня» в афише был заявлен его спектакль.
«Значит, самозванец уже занял мое место».
С облегчением и каким-то злорадством актер сел в кафе и стал пить. Хотя бросил это дело давно, после сердечного приступа десятилетней давности. Коньяк, пиво, водка — заказывал без разбору. Жадно, без закуски, пил, глядя между рюмками на перетяжку за пыльной витриной. «Твоя кровь спасет жизнь», — призывала с плаката рекламная девушка. И улыбалась целлулоидной улыбкой.
Как он оказался дома, не помнил. В памяти мелькал прокуренный подвал на Новокузнецкой, и косматые тени, с которыми он глотал водку, горланил песни.
Свалился в одежде, но уснуть не мог, потому что ныло сердце. Подтянув колени к подбородку, он лежал и слушал, как в голове звучит одна и та же фраза. «Твоя кровь спасет жизнь», — твердил ему чей-то голос, тихий и бархатный.
