Глебка иногда ловил себя на тайной и даже слегка стыдной мысли, что прежняя жизнь, пока Боря учился в школе, была интереснее и полнее, ведь всякая подробность и чепуха были тогда важны, обсуждаемы, а главное, касались их обоих, превращаясь в общую братскую жизнь. Конечно, их разделяли длинные годы, разные классы, но все остальное-то было одинаковым – и улица, и бревнышки, на которых сиживала их компания, и грай ворон в старом барском парке. Теперь же Борик обретался в каких-то иных, отсюда не видимых пространствах, и улицы, и магазины у него были совсем иные, и сам город, не говоря уже про училище, из которого – через самую малость! – выйдет человек в лейтенантских погонах, командир, не хухры-му-хры, человек совсем на другой лад перекроенный, потому что ему за своих солдат надо отвечать.
За все! За здоровье их, за то, как прилажено обмундирование, в каком порядке оружие. Ну и за всякие умения их – бегать, подтягиваться, метко стрелять, наконец, прыгать с парашютом, одним словом – воевать, если нужно.
То-то и оно. Если нужно. И выходило – нужно по нынешним временам, и даже очень, а самое неясное – со своими же воевать. Ведь там, где стреляют, взрывают, нападают, живут не чужие, наши же, хоть чернявые и говорят на непонятном языке.
Об этом Борик сказал как-то Глебке, и тот аж затуманился, забеспокоился. Вроде бы и знал он обо всем этом, сто раз слыхал по телевизору, но прежде такие сообщения над ним высоко проходили, как далекие облака, и его лично не касались. А теперь… Ведь Борю туда запросто послать могут. Прикажут – и все! Не откажешься!
Медленно и как будто нехотя стал понимать Глебка разницу между тем, когда ты вольный человек и можешь отказаться от того, что тебе не нравится, и когда ты человек обязанный, вот как теперь Борик. Ведь он же присягу принял, и хоть внешне человек по-прежнему свободный, да только непременно должен двигать туда, куда прикажут, и сделать, что велят.
А потом совершилось выпускное Борино появление. Прибыл буквально на три дня – сияющий погонами с двумя маленькими звездочками.
Глебка тогда словно застыл, и Боря легонько тыкал его кулаком в бок, чтобы отошел братишка от своего молчаливого онемения, чтобы очнулся, наконец, чтобы понял: это просто время катится, и старший брат закончил училище, надо уезжать в часть по назначению, а перед тем ему еще стрелять на соревнованиях, и не каких-нибудь, а международных, и не где-нибудь, а в Берлине!
Но Глебку заполнил какой-то темный страх – неясное и вовсе недетское предчувствие, наверное, потому, что у Бори не было права остановить и переиначить свою жизнь так, чтобы не все приказы выполнял, не всему подчинялся и не за все отвечал.
Пожалуй, эти последние три Бориных отпускных дня, когда он сверкнул в городке звездами на погонах, голубым беретом и значком, изображавшим парашют, оставили в Глебке самый черный след.
Может быть, Дылда всему виной – она от Бориса не отходила. Вечером до дому его провожала, топталась на улице, ждала, когда он ненадолго забегал – но порог не переступала. Чего-то остерегалась, как ни звали ее Боря и даже бабушка Елена Макаровна.
Бледная, с гладко уложенными волосами, одетая, как сотни других девиц небогатого происхождения, высокая и худая, она гляделась совсем не под стать красивому Боре – он и ниже ее ростом, и моложе по возрасту.
Библиотекарша просто-таки стерегла его, а оттого не дала ему с Глебкой и вдвоем-то толком побыть, съела время, отведенное судьбой на братские разговоры.
И теперь время не шажками и часами двигалось, а днями скакало, неделями и еще – письмами. Бориными. От письма к письму шло время, хоть и мобильник у него был, как и у Глебушки, да денег хоть у того, хоть у другого на много не хватало или доставало в обрез. Раз десять всего и поговорили-то за все годы ученья. Борис пользовался мобилой где-то там, по своим делам, а Глеб просто ждал, когда брат сэкономит и наконец позвонит. А экономилось плохо. Телефон, майоров подарок, у Глебки молчал. Так что ждали писем.
Они и приходили, правда, не торопясь, не поспешая, да и не приносили никаких особенных новостей и даже адреса. Сначала он был, а потом почему-то исчез, остались только цифры: номер полевой почты.
Сперва письма эти занимали целую страницу, а то и поболее. Он писал всегда о чем-то постороннем, например, о соревнованиях по стрельбе, и Глебка этому внимал с радостью, но бабушка и особенно мама огорчалась, что сын не пишет «про жизнь», как они выражались.
Постепенно Глебка начинал понимать, как недостает чего-то важного в новых, с номерами полевой почты, письмах Борика. Он перестал писать о соревнованиях, а послания его стали заметно короче, строчек по пять-семь: мол, не волнуйтесь, несу службу в дальнем гарнизоне, все идет своим чередом. И больше половины в этих письмах приветы всем подряд – горевским друзьям, бабушке, маме, Глебке – какие еще приветы, ведь он им же самим писал! Странно. Как будто вообще это не им написано, а кем-то другим, но – нет, почерк-то Борин.
Однажды – дело было осенью, и Глеб это точно запомнил, – перед рассветом запиликал, нежно закурлыкал мобильный телефон, и младший с трудом проснулся, схватил его неверной со сна рукой, спросил шепотом, чтобы не разбудить маму и бабушку:
– Ты, Боря?
И услышал какой-то полустон, полупридыхание:
– Гле-ебка! Гле-ебка!…
Глеб вскочил на постели, стал кричать:
– Боря! Боря! Где ты? Что с тобой?
Мама и бабушка не просто проснулись, а вскочили, стояли – по-женски неприбранные, всклоченные, беспомощные, жалкие, с глазами, округленными ужасом.
Глебка в секунды понял, что должен поступить не как ребенок, а как-то совсем по-другому. Что даже простое колебание, даже повторение того, что он услышал, для женщин станет ударом.
Трясясь всем телом, подавляя этот откуда-то прихлынувший в теплой избе озноб, он вдруг сказал не своим голосом:
– Да нет, это ошибка! Звонят тут ночью, людям спать не дают! Бабушка и мама задвигались по избе, сначала механически, скованные и молчаливые, потом их постепенно отпустило, они завздыхали, заговорили на свои хозяйственные женские темы, велев Глебке еще поспать – было ведь очень рано, где-то, наверное, половина шестого.
Он отвернулся к стене, натянул одеяло, и там, под одеялом, трясущимися пальцами набрал номер Бориса.
Телефон сработал, послышались четкие длинные гудки, и вдруг – сумасшествие какое-то! – он услышал голос майора Хаджанова:
– Алё, – сказал тот, – говори, пожалуйста!
– Мне Бориса, – громко прошептал Глебка, – дайте Бориса!
– Ох-хо-хо! – вздохнул будто бы с сочувствием голос на другом краю мира. – Будет тебе твой Борис!
И телефон странно щелкнул. Нет, его не отключили – Глебке показалось, что по нему чем-то тяжелым стукнули: послышался шум, треск, какие-то дальние голоса. Потом все стихло.
Глеб лежал под одеялом, жадно вслушиваясь в умолкший телефон, прижимая его к уху. Потом снова набрал номер – красивый женский голос ответил, что абонент недоступен.
С тем же результатом набрал еще раз, еще и еще…
Его теперь всерьез трясло. Он был готов заплакать от бессилия. И еще ему требовалось кому-нибудь обо всем рассказать.
Но сказать маме и бабушке было немыслимо – что с ними будет? Особенно с бабушкой? Да и мама не железная, а главное, что они смогут поделать? Куда звонить, к кому обращаться? Кто вообще должен что-то сказать в таком случае? Военкомат? Кто, кто?
Глебка вспомнил, что голос человека, ответившего ему, был похож на голос Хаджанова. Его подкинуло на постели. Он встал, принялся быстро одеваться, на удивленные вопросы женщин ответил, что обещал, да забыл повстречаться с Хаджановым, который просил непременно зайти, – в общем, плел не шибко складно и довольно убого, спросив, как бы между прочим, маму, мол, верно ли, что Хаджанов теперь ночует не в тире, а в том некрасивом доме, который построили приезжие на месте голубого домика Яковлевны.
Мама подтвердила, хотя и неуверенно, заметив при этом, что Хаджанов ночует в разных похожих домах, их теперь немало в городке, и чуть ли не один он и есть хозяин всех этих сооружений – так поговаривают его санаторские завистники. Но чаще всего бывает майор вроде бы – да, тут, в этом основательном кирпичном замке.
Теперь Глебке надлежало взять себя в руки. Он поел, оделся, перебрал в сумке учебники – все ли взял, и, подарив старшим легкомысленный гуд-бай, вышел за дверь.
Хаджанова он нашел там, где и предполагал. На стук, конечно, выглянул не он, а тот самый мальчонка с угольными глазами, и когда Глебка позвал майора, на минуту задержал взгляд, хотел что-то спросить, но сдержался и притворил дверь.
Михаил Гордеевич возник буквально через полминуты. Торопясь, обгоняя собственные слова, Глебка рассказал про рассветный звонок, про неузнаваемый голос Бориса – но он же назвал Глебку по имени! – и потом про голос, похожий на хаджановский. Про звук, похожий на удар, и наставшее затем молчание.
