В конце концов, хочу в баню с друзьями, хочу хохотать с ними. Рассказывать что-то смешное, чтобы все хохотали, а потом слушать кого-то и хохотать самому. Хочу устать от смеха и удовольствия.
Этот список простых вещей практически бесконечен. Список простых причин, по которым хочется, чтобы обязательно нашли.
И вот, замерзая от космического холода, или забившись в угол своего жилища, или затаившись на диване, замерзая от нелюбви, непонимания, отчаяния и неизбежного одиночества… Испытывая те самые муки, которыми невозможно ни с кем поделиться, потому что нет таких слов… Вот так страдая, вдруг можно понять, что не страшно. Совсем не страшно. Можно понять, что глупо бояться, например, всемирного потепления и вследствие него всемирного потопа, или, наоборот, внезапного оледенения. Глупо бояться некоего столкновения Земли с гигантским астероидом или какого-нибудь другого варианта конца света.
Хотя, конечно, все боялись… Боялись все поколения и во все эпохи. Придумывали себе страхи или боялись действительно какой-нибудь реальной чумы. Но всегда был бо`льший страх, чем за самого себя… Во всех живущих поколениях присутствовал страх всеобщей окончательной гибели, страх конца всеобщей жизни. Все боялись и ждали его.
Это нормально! Видимо, всем живущим поколениям было свойственно ощущать историю как процесс и только свою жизнь как жизнь. А эта жизнь так непонятна, так сложна, и так невозможно представить, что эта жизнь может кем-то потом быть воспринята как часть исторического процесса… А ещё так сложно и неприятно пытаться представить этот мир без нас. Так что все поколения боялись. Все ощущали себя на гребне самой высокой и бурной волны жизни. Вот и боялись, и боятся, и боимся… Хоть, конечно, вяло боимся, но боимся.
А когда замерзаешь от невыразимого страдания, становится не страшно. Чего бояться-то?! Чего?
Вот Гектор в «Илиаде» боялся идти сражаться с Ахиллесом. Он не хотел, он знал заранее, что погибнет. Он говорил об этом, он, наверное, хотел, чтобы его удержали, отговорили, но пошёл и, конечно, погиб. И это заранее было ясно. А потом Иисус боялся, он не хотел, он просил, мол, пронеси эту страшную чашу мимо. Я не хочу, говорил он, таких страшных мук. Он боялся и знал всё заранее. Но пошёл.
Так этот сюжет всё повторяется и повторяется.
Мы же вот боимся, не хотим, ноем, мол, хуже и хуже всё на свете, что всё катится к катастрофе, мол, жить становится всё труднее. Мы боимся всемирного потепления, катастрофы… Но детей-то рожаем. Приводим в этот мир детей. Детей! То есть тех людей, которых любим или должны любить больше себя. Как же их можно приводить в такой страшный и обречённый мир, в мир, которому вот-вот грозит конец?
Мы их приводим и, конечно, хотим оградить их от всего плохого, предостеречь, научить, обеспечить… Но не получается!
И какие бы мы ни были опытные, умные и даже мудрые, как бы хорошо мы ни умели говорить, объяснять, какие бы точные и верные слова мы ни находили бы… Какие бы священные и прекрасные книги им ни давали, какие бы наглядные примеры и личный опыт ни демонстрировали бы… Ничего не помогает! Они всё сделают по-своему, то есть совершат все наши ошибки и переживут все наши переживания.
И не важно, почтовая карета возит письма или стремительный Интернет властвует в мире. Переживания остались теми же. Предательство осталось предательством, одиночество, отчаяние, тоска, надежда… Всё прежнее.
Не сможем мы их уберечь от разочарований, от встреч с подонками и негодяями, от тяжести государства, от несчастной любви, от тяжёлой, долгой, неинтересной работы, от страха не убережём. Не убережём от нелюбви! Мы-то их любить будем, но им в какой-то момент нужна будет другая любовь. Как когда-то нам, когда мы уходили из родительских домов, в которых нас хотели от всего предостеречь и уберечь.
Они всё повторят, как мы повторили и повторяем. А значит, глупо бояться конца света на нашем веку. Почему? А потому что нужно понять простую штуку. Очень простую! Нужно подумать про себя спокойно… Подумать так: «Ну вот кто я такой, чтобы бояться конца света, кто я такой, кто мы такие, чтобы быть последними?»
Вот надо подумать так, и тут же становится не страшно. Не страшно жить.
Снег прекращается, рассказчик снимает с себя одежду полярника.
Да не спорю я, что всё движется к некоему тупику. Да, мы, наверное, именно туда и движемся. Но когда-то же строили Вавилонскую башню, долго строили. Нам-то здесь и теперь понятно, что затея была глупая и невыполнимая. Тупиковая она была. Но тем, кто закладывал и строил её фундамент, было наверняка офигительно интересно.
А вот ещё одна очень наивная мысль, я хорошо понимаю, что она наивная. Но я правда об этом думаю. И у меня никак не укладывается в голове… Никак не укладывается. Наверное, недостаточно достоверной информации. А может быть, не хватает веры. Так вот… Вот эта наивная мысль…
По теории Дарвина… А мне в школе так нравилась эта теория! Она и теперь мне нравится. Такая успокаивающая и в то же время стимулирующая теория. Но у меня есть к ней вопросы. Но это вопросы, не связанные с тем, что в этой стройной теории не хватает каких-то связующих звеньев. Это другие очень наивные вопросы. Точнее, один вопрос.
Так вот, по этой теории как-то зародилась на Земле жизнь. Плавали в воде какие-то одноклеточные, микроорганизмы. Опустим их. Они плавали очень долго, миллионы лет. Меня интересует, что было потом. А потом вылезла на берег ящерица. То есть такое целое живое существо, с головой, глазами, лапами, мозгом. Пусть крошечным, но мозгом. Вылезла ящерица… А потом она стала развиваться, развивалась, развивалась, и в итоге этого развития — ба-бах! – Эйнштейн. То есть из ящерицы получился Эйнштейн. Не Вергилий, не Наполеон, не Ганс Христиан Андерсен и не Джордж Вашингтон. А Эйнштейн. То есть человек с такими мозгами, о которых страшно даже думать.
И между ящерицей и Эйнштейном вот такое огромное временное расстояние. А если подумать и применить теорию Дарвина, то что должно получиться на таком же расстоянии от Эйнштейна в будущем? А? Что-то совершенно космическое, по идее. Но почему я уверен, что там ничего особенного не будет? И даже нового Эйнштейна там не будет. Как-то я его там не вижу. Почему?
То есть почему-то той ящерице хотелось измениться. Это подумать только, как же ей хотелось измениться-то!
И вот мой вопрос к Дарвину: почему мне совершенно не хочется меняться? Я не хочу!!! Мне очень нравится лениться, я люблю праздники, я хочу веселья и радости, удовольствий разных хочу. Хочу много денег… Но это я хочу такой, какой есть, себе такому, какой есть. Я не хочу меняться. Я хочу хорошо жить, а меняться не хочу. Я не могу даже представить себя другим. Я и Эйнштейном быть не хочу.
А ящерица хотела. И очень сильно хотела… А я не хочу.
Помню, с бабушкой, давно, мы рассматривали какую-то книгу. Там были всякие картины старинных мастеров. Я задавал много вопросов: а это что, а это кто, а зачем это?
На одной картине было поле, сады с большими фруктовыми деревьями, среди поля били диковинные фонтаны. По полю ходили животные, разные животные: львы, олени, какие-то лошади, неизвестные мне животные. А ещё там ходили голые люди. Было видно, что они очень спокойно ходят. И птицы летали в небе.
Бабушка сказала, что это рай. И туда попадают очень хорошие люди. Нужно прилежно учиться, слушаться, потом усердно работать, не пить водку, как сосед с верхнего этажа, дядя Серёжа, не драться, как дядя Серёжа со своей женой, тётей Светой, – и тогда…
Я посмотрел на эту картину, и мне очень туда не захотелось. На этой картине всё было очень спокойно. Все ходили, никто не бегал, ни люди, ни животные. Все люди и животные были взрослые. Не было детей. Не было ничего интересного. Никто не ездил на велосипеде. Ничего весёлого. Даже львы были какие-то скучные. И мне туда не захотелось.
А я до сих пор помню своё чувство и об этом думаю. Это, конечно, наивно и даже дерзко думать о рае и рассчитывать на него. Очень наивно и очень дерзко! Но я думаю. И полагаю, что теперь понимаю того художника и почему там, в его раю, всё так спокойно. Видимо, в этом спокойствии и есть рай. В этом безмятежном спокойствии…
Но я не могу себе этого спокойствия представить. Я могу поверить, что оно может быть, и что оно может быть вечным. Но представить я этого не могу. Я вечности-то себе представить не могу. А как я могу представить вечное спокойствие? Я же живой.
Как меня когда-то поразило в школе, на уроке, утверждение учителя о том, что при коммунизме, то есть коммунистическом обществе, не будет денег. Я этого не понял. Я не смог себе представить такой мир.
Я стал приставать к отцу с вопросами, мол, как вообще можно даже думать о некоем коммунизме, при котором не будет денег? Кто тогда будет работать? Никто же не станет работать, если можно будет пойти в магазин и просто так взять всё, что надо, и даже то, что не надо. Продавцы и те не станут работать.
