— Докладывай! — крикнул Кондрашов и никаких других слов не нашел больше.
— Вчера… — застонал, всхлипывая, Зотов, — не хотели вас расстраивать… Думали, на походе расскажем…
Все просто, нелепо, глупо…
Искали перебежчика в Тищевке, знали, что не Пахомов. Но именно Пахомова нигде не было. Все, кто в подозрении мог быть, вроде бы на месте, а Пахомова нет. Капитан дверь вышиб, давай там все переворачивать, мебелишку ломать, и тут, как на грех, откуда-то Корнеев. Сказал капитану что-то неприятное. Тот револьвер из кобуры, из-под руки раз — и наповал. Зотов к капитану — зачем, мол? А тот — дескать, днем раньше, днем позже, беляк недобитый… Пахомова так и не нашли.
Растолкав всех, Кондрашов подошел, опустился на корточки рядом с капитаном Никитиным. Спросил Зинаиду, умеет ли глаза закрывать. Глаза живые, а человек мертвый — неправильно. Зинаида ладонью провела по лбу капитана, и стал капитан по-настоящему мертвый.
Встал, пошел к Пахомову, и вся толпа за ним. Над Пахомовым махновец Ковальчук, маузер в руках вертит, головой качает.
— Двадцатизарядный… Если б кобура, то ее, как приклад… на триста шагов человечка — раз плюнуть… У батьки был… Атамана Григорьева таким ухайдокал. Здесь, глянь, патронов-то еще полно, много чего мог бы, пока все рты разевали… То ли не чудно, а, командир? Пришел беляк белым, а теперь вот лежит сплошь красный. Так сказать, посмертно сагитированный.
И верно, почти ни клочка белого от рубахи и кальсон. Даже руки кровью залиты, и только лицо — будто спящее, лишь забрызгано…
В стороне от толпы отрядников Кондрашов собрал командиров. Злые лица лейтенанта Карпенко и старшины Зубова, растерянное, виноватое — Зотова… Еще и сказать им ничего не успел, «ежонок» по имени Егор предстал:
— Разрешите обратиться, товарищ командир?
— Говори.
— Мы считаем: то, что случилось, имеет свою причину. Охранение не было выставлено, как положено.
Тон, каким разговаривал «ежонок», смутил Кондрашова. И в глазах — вызов. Не смутился Карпенко.
— Вы — это кто?
— Не важно, лично я, допустим, так считаю. Налицо преступная халатность, повлекшая тяжкие последствия.
— Шустрый ты на формулировки, — злобно оскалился Карпенко, — ну, тогда гони предложения.
— Я только константирую… — чуть сдал позицию мальчишка.
— Чего-чего ты делаешь? А, понял. О константинах после боя поговорим. Кругом! Шагом марш!
— Зря вы с ним так, — тошно было Кондрашову, — прав он…
— Ну да! А то бы Пахомов охранение не обошел! Оставьте. Давайте решать, что делать будем.
— Хоронить капитана, что еще.
— Тогда поход на завтра. До темноты не успеем к месту, заплутать можем в болотах, и компас не поможет.
— Нет! — резко возразил Кондрашов. — Больше ни дня здесь. Теперь вы, лейтенант, мой зам, командуйте построение. Попрощаемся с капитаном, оставим Трубникова и кого-нибудь с ним. Следопыт похоронит и догонит.
Старшина Зубов сердито ворчал под нос.
— Вот сука! Он же не только капитана угрохал, он же распатронил нас, паразит. Сколько пальбы было.
И до этого Кондрашов сам не додумался. Приказал, досады на себя не скрывая:
— Как построятся, вместе с политруком быстро перепроверить запас патронов у каждого, на ходу определимся, как действовать…
Капитана перенесли ближе к командирскому блиндажу, уложили на какое-то тряпье. Карпенко буквально сгонял отрядников в строй, так, чтоб тело капитана было по центру строя. Зотов привел Трубникова.
— Возьми двух или трех человек… — Кондрашов говорил глухо, в глаза Трубникову не глядел. — Похороните капитана, догоните нас. Не заблудитесь?
На вопрос бывший лесничий не ответил, кивнул в сторону Пахомова.
— Этого гада на плече понесу и в первую болотную яму брошу.
— Не надо, — Кондрашов почти просил, — он ведь на расстрел пришел… как положено… в исподнем… босиком…
— Так чего? Две могилы копать? Провозимся… Не в одну ж могилу их!
— В одну? Нет… И оставлять… Деревенские придут, а тут труп весь исстрелянный. Они ж не знают. В одну нельзя. В болото тоже… ну, как-то… В общем… решай сам. Как душа подскажет. Может, в этой ситуации твоя душа правее моей.
Трубников с прищуром покосился на командира.
— Мне, конечно, лучше, чтоб приказ. Ну да разберемся.
Андрюшка Лобов рядом, за ремень «шмайссер» держит.
— И чё мне теперь с этой железякой делать? Это ж я пулять начал, сгоряча все пропулял.
Кондрашов стоял рядом с телом капитана, произносил речь. Невнятную. Потому что не мог понять, уловить настроение людей. В лица вглядывался, а лица будто отворачивались. Капитана не любили? Да, пожалуй… Но это неправильно… Или несправедливо… Обидно за капитана. Невезучий. И ранен был не по-людски, и убит не в бою.
Оборвав речь на полуслове, рукой махнул в отчаянии. Приказал минуту молчания и без стрельбы. Настрелялись уже.
Перестраивались в цепь. Наблюдал. Ни один не оглянулся на капитана-покойника. Бывший бригадный комиссар разговоров о семье принципиально избегал. А ведь наверняка семья была. Значит, и там невезуха. Если судьба складывается из поступков, то сколько ж раз капитан прокалывался на поступках? Не застрели он Корнеева, жил бы, ведь не было нужды убивать старосту. Чувству поддался. И раньше чувствами жил, а чувство чувству рознь. Капитан жизнь чувствовал неправильно — к такому выводу пришел Кондрашов, кидая последний взгляд на покойника.
Выстроились в цепочку поперек всего Шишковского бугра, Кондрашов с Карпенко впереди, старшина Зубов — замыкающий. И ушел отряд.
2004 г.
