Переживая, он сотрёт со щеки её пыльцу от мелкого степного тюльпана и скажет – взглядом: «Сон мой! Я полюбил давно твою холодную душу. И я спешил к тебе, потому что знал: она не оттает без меня. Но где ты находишься, мне было не понятно. И вот я увидел тебя, сон мой и явь. Я пришёл за тобой».
«Но во мне мало радости жизни! – предостережёт его Нюрочка. – Моя радость убита почти вся, ещё до появления на свет! Она сильно подорвалась и даже, наверно, истлела – в тех, сосланных, кто жил до меня. Нас отучили радоваться задолго до рожденья».
Он ничего не ответит на это. Лишь догадается, что всякий пропадающий род одаривает последних своих дочерей большой скорбью исчезновенья. Но всё же улыбнётся ей: «Знаю! Безрадостно жить, милая Анна, в чужой среде и опасно, потому что однажды, затосковав сверх сил, человек может шагнуть из неё – всё равно, куда… Я очень боялся опоздать!.. Но ты уцелела. И я отыскал тебя. А радость – вернётся!..»
«Разве? – побоится она поверить этому сразу. – Разве?»
«Теперь всё тяжёлое кончилось! – возьмёт он её за руку. – Идём!»
И Нюрочка кивнёт боязливо. Но шагнёт за калитку – смело…
+ + +
Да, однажды, солнечным весенним утром долгожданный молодой человек уведёт её в своё далёкое существованье – неведомое ей, пугащее немного. Но там будет так тепло от всепонимающей вечной ласки, что думать про всё дальнейшее у Нюрочки не находилось сердечных сил, а наступала сразу одна только сердечная долгая ломота.
…Однако была не весна – июльская жара уже пошла на убыль, она давно выжгла весенние травы, цветущие мелко, недолго. Прячущие под собою, в темноте, крошечные сладковатые клубни, эти цветы угасали слишком быстро… И уже обнажилась вокруг фермы розовая земля, сцепленная сухими корнями, будто перепутанной бурой проволокой. Сквозь них пробивался только бледный кудрявый полынок, от которого горчило коровье молоко и горчил воздух… И белые волны поседевшего ковыля колыхались вдоль тропы, ведущей от скотного двора к совхозному посёлку…
И было не утро, а летний ветреный конец дня, с обильными бешеными облаками, мчащимися над воздушной густой синевой, будто клочковатая пена над рябой водою… От высоких раскачивающихся облаков то и дело становилось на земле пасмурно, как на дне. И Нюрочка смотрела вверх, из совхоза «Победа коммунизма», словно утопленница; из тени – в мятежную небесную высоту, перемежающуюся быстрыми тенями. И снова двигалась потихоньку к дому, шажок за шажком.
Нет, она не стояла под ласковым солнцем, в синем платье с летящим шёлковым подолом – она брела с фермы по сумрачной земле, в резиновых синих сапогах и в мачехином байковом халате, пахнущем хлёсткими коровьими хвостами. В июле животным не было иного спасенья от жалящих слепней, как только отмахиваться от них. И доярке, подсевшей к тяжёлому вымени с алюминиевым гулким ведром, доставалось тоже – и от злых укусов, и от неспокойной коровы, вздрагивающей, бьющей копытом так, что мудрено было уклониться вовремя – и не пролить надоенное молоко наземь. Белое, как радость, живоносное, как радость, сияющее, как радость, оно истаивало, уходя в тлен, в прах, в навоз без всякого толка, и пропадало там, никого не питая.
Но серые кровососущие, налетающие бесшумно, боялись ветра, а это был очень ветреный день.
+ + +
Нюрочка уже свернула на свою улицу, когда её чуть было не сбил с ног незнакомый парнишка, вылетевший из-за угла.
– Дурак! – отпрянула Нюрочка в испуге, потирая задетый локоть, словно прошитый мгновенным электричеством.
Коренастый, в длинной куртке, в широченных штанах с пятнами мазута, он пытался отодрать доску от забора и вооружиться, всё равно чем. Доска никак не поддавалась, хотя пнул он её понизу и раз, и другой; она только обламывалась в труху и бесполезные щепки.
– Куда мне? – обернулся он к Нюрочке с жалким обломком в руках. – Убьют.
По переулку катился дробный топот, и торопливые ругательства приближались.
– Туда! – велела она. – Дурак…
Он показался ей косоротым, оттого, что губы его были разбиты в кровь, и невменяемым: ошалелые глаза его не вбирали света и человеческого образа, словно алюминиевые.
И это было оно, её неказистое счастье, потому что удивительные мечты сельских полусирот не сбываются никогда.
+ + +
Тем летом совхозный машинный двор обезлюдел окончательно. Над ним, просторным, пустынным, кружила вечерами стая воронья и опускалась к ночи. Заброшенная мастерская – с цементными глубокими ямами, с бетонными постаментами для движков, с полуразбитыми верстаками, – давно стояла без широких своих ворот, с тёмными провалами в стенах. Она стала пристанищем серых птиц и местом их ночлега. Однако начальству потребовалось вдруг отремонтировать механизмы, необходимые для обработки и полива собственных земельных участков, располагавшихся за чахлой лесопосадкой, а заодно и вскопать их под осень, заросшие бурьяном.
Мальчишек-калымщиков из автодорожного техникума бывший совхоз, а теперь акционерное общество «Победа», нанял за хорошую цену без аванса. Они прикатили гурьбой, на рейсовом автобусе из Столбцов, и поселились в конторе, где подрались до поножовщины уже в конце второго рабочего дня. А Нюрочка вместо мачехи подоила коров на ферме и шла, уклоняясь от ветра… Она распахнула перед парнишкой калитку, потом – дверь, которую сразу заперла на засов.
Подростки горланили под окнами недолго и стёкла выбивать не стали, побросав на дорогу заготовленные было камни и комья земли:
– Ну, падла! Выйдешь… Эй, Бирюков? Не жилец ты! Понял, нет?.. По башке настучим – почки вылетят! Готовься, паскуда…
Они потопали обратно, по улице, заваленной кучами печной золы и мусора. И всё стихло. Бледный парнишка в куртке с полуоторванным воротом стоял перед девчонкой. И перепуганная девчонка в просторном, не по росту, байковом халате стояла перед парнишкой.
Они молчали, почти не видя друг друга.
+ + +
– …Дома нет никого, – проговорила наконец Нюрочка. – Прячься, сколько надо. За мачехой заехал знакомый. Он увозит её по выходным. Привезёт завтра к вечеру.
– А-а-а, – улыбнулся он криво и приложил к разбитым губам рукав, промокая сукровицу. – Понятно.
– Что понятно? – строго спросила его Нюрочка.
– Ну… если взрослый мужик с тёткой свинтили, там – трах-тибидох.
– Она не одна ездит с ним на базар, – нахмурилась Нюрочка. – Вместе с другими доярками. Потом расплачиваются все. Тем, что не продалось… Он четверых берёт. Мачеху Маринку, мачеху Натульку и двух сестёр Алгасовых. Банные мочалки сам продаёт. Вяжет их крючком, из капрона. А другим не разрешает. Чтобы торговлю ему не перебивали… И где капрон покупает, не говорит никому… Предприниматель! У частников так положено.
Подумав, она достала две варёные картофелины в тёмной кожуре, два жёлтых помидора и поделила всё поровну…
– Я спрашивала про капрон, тоже хотела вязать. Но он другим не разрешает, – повторила она.
…Тогда на клеёнке перед каждым лежала отдельная картофелина, как отдельная Земля, и свой помидор – как отдельная Луна. И двое людей, не научившихся жить, глядели в сумерках, каждый на своё, отдельно друг от друга.
Точно посередине круглого стола стояла пустая круглая солонка, потому что соль кончилась в доме. Иван и Нюрочка сидели вокруг небольшой пустоты, заключённой в тусклое стекло…
+ + +
Всё ещё бледный, парнишка решил:
– Мне в контору нельзя, – и добавил рассеянно: – А на утренний автобус у меня денег нет. Может, ты… Это…
Он смутился, уставившись на рваные её сапоги. Нюрочка торопливо сняла их и стала ходить босиком, отыскивая какой-нибудь кусок хлеба. Но на полке нашарила она только старый пряник, от неловкости уронив его на пол. Они оба кинулись под стол.
Иван первым подобрал пряник и понюхал.
– Он мышами пахнет? – спросил он, стоя на четвереньках. – Тут нам перловку дают, утром и вечером. А пряников…
Нюрочка помолчала под столом. Потом быстро кивнула:
– Мышами. Наверно.
– Ну, ничего. Быстро поднятое не считается упавшим! …Я бы завтра на автобусе в город уехал, если бы деньги нашлись, – опять сказал он, выбираясь из-под стола. – Я бы вернул потом.
Нюрочка вылезла тоже, ничего не сказав. Они принялись чистить картофелины – сосредоточенно, каждый свою. И пальцы их стали одинаково липкими.
Столкнувшись потом плечами перед умывальником, кое-как ополоснули руки. И торопливо пили холодный чай. Оба то и дело посматривали в потолок – словно в навигационную карту, на которой не уцелело знаков, или в бледное небо, с которого исчезли отчего-то путеводительные звёзды.
+ + +
Стесняясь запущенности жилища, Нюрочка объяснила:
– Мы не белим давно. Это не от лени. Просто извёстку не на что покупать… На ферме деньги не платят. Мы работаем, они не платят.
