Оказавшись у входа, я миновал парковку и по знакам добрался до бюро экскурсий. Я взялся за ручку двери, но та была закрыта. Появившийся мужчина в форменной куртке и с рацией сказал мне, что они работают только до пяти; можно просто пройтись до основания телескопа и обогнуть его вокруг по дорожке. Ворота запирают в восемь, так что у меня есть сорок минут. Он показал мне, куда идти, и я двинулся в ту сторону.
Так поздно никого из посетителей уже не было. Я стоял в одиночестве, задрав голову вверх. Вдоль дорожки торчали выцветшие щиты, рассказывающие о Томасе Пилчарде и названном в его честь телескопе, я задерживался у каждого, однако не мог ничего понять — слова просто отказывались складываться во что-то осмысленное. Я вновь взглянул на телескоп, но перед глазами у меня был только лежащий в карьере Джейк. Ноги у меня подогнулись, и я опустился на скамейку. Вскоре где-то захрипел громкоговоритель: «Через десять минут мы закрываемся, просьба к посетителям покинуть территорию». Я осмотрелся по сторонам и заметил невдалеке дощатый сарайчик под деревьями. Укрывшись за ними, я стал ждать. Через несколько минут появился охранник с рацией. Прошел, насвистывая, по дорожке, свернул к будке и заглянул внутрь. Возвращаясь обратно на тропинку, он нагнулся и поднял из травы маленького плюшевого мишку, повертел в руках, сунул в карман куртки и удалился. Лязгнули ворота, заработал двигатель, донесся шум отъезжающей машины.
Переместившись в сарайчик, я уселся на пол и стал смотреть на телескоп, огромный и безмолвный. Где-то там, высоко-высоко, заканчивалось небо и начинался космос со звездами и планетами. Где-то там вращался вокруг своей оси Нептун — так же, как и всегда. Понемногу опускались сумерки, темнело — сперва постепенно, потом громадный силуэт телескопа начал стремительно исчезать из виду. Заснул я куда быстрее, чем думал, но спал плохо — мне виделись падающие и искалеченные дети. Утром, разбуженный пением птиц, я чувствовал себя еще хуже, чем после того, как мне сказали о смерти Оливера Томаса.
Наконец появился охранник, вновь обошел вокруг телескопа по дорожке и минут через десять отпер ворота. Через полчаса начали прибывать посетители. Первыми оказались мужчина с маленькой девочкой, которую он держал за руку. Они подошли к охраннику, и мужчина принялся что-то объяснять, поглаживая застенчиво молчавшую девчушку по голове. Охранник нагнулся и, достав из кармана мишку, протянул ей. Та, просияв улыбкой, схватила игрушку и прижала к груди, покачивая. Взрослые засмеялись, пожали друг другу руки, и отец с дочкой, по-прежнему крепко обнимавшей мишку, двинулись обратно к парковке. Я подождал, пока появились еще посетители, выбрался из будки и зашагал к выходу. Никто не обратил на меня внимания, и я, миновав ворота, пересек парковку и вновь оказался на дороге. Куда идти дальше, я не знал.
Зачем я вообще выпросил у мамы этот велосипед? Обычно я не приставал к ней с подобными вещами и не капризничал, знал, что дорогие покупки нам не по карману. Много мне было и не надо — я воспринимал как чудо уже то, что можно набрать в библиотеке целую сумку книг, причем совершенно бесплатно. Все изменилось, когда в семь лет я решил, что мне непременно нужен велосипед. Я понимал, что шансы невелики, что у нас, скорее всего, нет на него денег, но я никогда еще ничего не хотел так сильно. Я только о нем и говорил, так что мама напрягалась уже от одного этого слова. Видимо, она поделилась с кем-то из знакомых, потому что однажды после обеда мы отправились в дом другого мальчика, постарше, и мне предложили попробовать сесть на его велосипед — подойдет ли он мне. Велосипед был для меня великоват, даже если опустить седло до упора, и все же не настолько, чтобы отказаться вообще, тем более что просили недорого. Мама сказала, что мы берем, но велосипед остался пока за закрытой дверью гаража — я должен был получить его только в свой день рождения. Меня заранее распирало от восторга — грязные, засаленные наклейки на раме и потертые ручки не имели никакого значения. Старый, слишком большой — все неважно. Велосипед, настоящий велосипед будет моим! Я наконец перестал донимать маму и только с нетерпением ждал дня рождения — сильнее, чем всех предыдущих.
Когда он наконец наступил, я вскочил утром, готовый выбежать на улицу и помчаться на своем велике так, чтобы ветром взъерошило волосы, затем поднять его на дыбы, резко затормозить на гравийной дорожке за домом, брызнув щебенкой из-под колес. Но так сразу не получилось — сперва мама усадила меня за стол, завтракать.
— Чем быстрее съешь, тем быстрее получишь свой подарок, — сказала она.
Я заработал челюстями изо всех сил, вгрызаясь в тост, а она пока, сидя напротив, настраивала фотоаппарат. Мне следовало что-то заподозрить, уже когда она с ним в руках отправилась за мной в холл, где стоял накрытый велосипед. Я начал приподнимать чехол и застыл на полдороге, увидев новенькие антрацитово-черные шины, серебристо поблескивающие спицы и сияющую алым раму. Ни пятнышка ржавчины, ни царапин, ни наклеек — все безупречно. Я таращился, наверное, с минуту. Мама наконец не вытерпела: «Ну что же ты, Дональд!» — и сама стащила ткань до конца, открыв ярко-красный новехонький «Рали». Я стоял как громом пораженный — таким она меня и сняла, с круглыми от удивления глазами, будто я невесть что узрел. Следующая фотография была сделана, видимо, немного погодя — на ней я уже слегка пришел в себя и гордо держу мой собственный новый велосипед за руль, улыбаясь до ушей.
Конечно, все ребята моего возраста давным-давно раскатывали на великах. Отчасти поэтому и мне так хотелось попробовать. Я смотрел, как они проносятся туда-сюда по улице, мчась наперегонки под окрики соседей и гудки машин. Выглядело это ужасно весело и здорово. Но мне как-то не приходило в голову, что ездить на велосипеде нужно уметь, что надо этому еще научиться. Я просто видел пролетающих мимо моего окна мальчиков и девочек и хотел так же, думая, что достаточно сесть в седло, и дело в шляпе. Так что первый восторг от подарка быстро сменился разочарованием — я понял, что совершенно не умею с ним обращаться. Я вывел велосипед на дорожку за домом, сел на него, а что делать дальше — не имел ни малейшего понятия. Подняв одну ногу, я поставил ее на педаль, затем поднял вторую, но первая в тот же момент очутилась опять на земле, не давая мне упасть. Так повторялось минут, наверное, двадцать. Поехать казалось чем-то таким же невозможным, как вдруг взять и полететь. Я вернулся в дом и спросил маму, как это делается, однако та лишь пожала плечами — ее участие в чуде было окончено.
После обеда я догадался вытащить велосипед на дорогу перед домом и, отталкиваясь от бордюра левой ногой, нажимать на педаль одной правой. Так мне удалось хоть немного продвинуться вперед — уже достижение. Осмелев, я начал делать пару вращений педалями, приподнимая и вторую ногу — я ведь знал, что в случае чего бордюр рядом. К концу дня я кое-как, вихляя рулем, проезжал те же два оборота, но уже без поддержки. Я торчал на улице, пока с гудением не зажглись фонари и мама не затащила меня домой. Я буквально повалился на кровать, зато знал, что здорово продвинулся по сравнению с тем, что было утром. К вечеру следующего дня я преодолевал, хоть и не совсем по прямой, добрых несколько ярдов. Как разворачиваться, я пока не представлял; если мне надо было ехать в противоположную сторону, приходилось слезать и передвигать велосипед. Но со временем пришло и это. Великий был момент, когда мне наконец удалось сделать полный круг, не касаясь ногами земли!.. Я отправился на пустырь, в который упиралась дорожка у нас за домом, и поехал, так медленно и постепенно выворачивая руль, что окружность в итоге получилась размером с площадку для крикета. Уверившись в своих силах, я заворачивал все быстрее и круче, пока не закружилась голова и не пришлось сесть на землю, дожидаясь, когда пройдет. Две недели спустя я умел с шиком резко тормозить и вставать «на козла» не хуже любого другого.
Все лето я буквально не слезал с велика. Уезжать далеко мне не разрешали, так что в основном я болтался вверх-вниз по дороге, не дальше шестьдесят пятого дома, да на пустыре за домами. Что случилось с велосипедом потом, точно не знаю — с собой в Рейтсуэйт мы его не повезли, но чтобы он остался там, в Клифтоне, я тоже не помню. Правда, его забирали в полицию — может быть, так и не вернули. Может, он так и стоит где-нибудь среди других улик, покрываясь пылью и ржавчиной, с выцветшей биркой на руле.
Будь я сейчас в Айове, встал бы спозаранку, выгулял перед работой собаку, позавтракал бы с Люси — яичница, кофе, апельсиновый сок. Потом сел бы в свой пикап и отправился в магазин. Там отворил бы дверь в пахнущий нагретым деревом и пылью зал, сделал бы себе еще кофе и взялся за счета на кассе. В полицейском участке Рейтсуэйта таких приятных запахов не водилось. Мы сидели впятером — двое полицейских, человек в костюме, мама и я — в маленькой, очень жаркой комнате. Вопросы задавал один из полицейских.
