Пауза. Занавес
* * *
Тогда я помешал моему брату завести ребеночка. Женевьева тут же ушла из двухэтажной квартиры – не захотела оставаться наедине с убийцей, – и больше они с Феликсом не виделись. Теперь тому ребенку было бы двадцать два года. А ребенку, которого носила Элоиза Метцгер, когда я ее застрелил, было бы уже тридцать восемь! Только подумать…
А кто знает, что натворили бы сейчас эти взрослые люди вместо того, чтобы плавать где-то в пустоте в виде комочков аморфного небытия? У них сейчас хватило бы дел.
* * *
До сих пор я не рассказал Феликсу, что подслушал с галереи его разговор с Женевьевой и спугнул ее из роскошной квартиры – так что она уже не вернулась. Разбил семью. В то время со мной что-то случилось, как и тогда, когда я нечаянно застрелил миссис Метцгер.
Вот и все, что я могу сказать.
* * *
Мне очень захотелось сказать своей невестке, что перед ней не кто-нибудь, а настоящий убийца, что со мной надо считаться. Я тоже возжаждал славы.
Наутро после того, как моя пьеса «Катманду» прошла один-единственный раз и тут же была снята, мы с Феликсом летели над местностью, белой и пустынной, как наша жизнь. Феликс расстался со своей третьей женой. Я стал мишенью для шуток всего Нью-Йорка. Мы летели в шестиместном частном самолете над юго-западной окраиной штата Огайо, безжизненной, как полярная шапка на Северном полюсе. Где-то под нами лежал Мидлэнд-Сити. Электричество не работало. Телефоны молчали.
Неужели там еще кто-то остался в живых?
Небо было ясное, стояла полная тишь. Буран, наделавший столько бед, уже свирепствовал где-то за Лабрадором.
* * *
Мы с Феликсом летели на самолете, принадлежавшем компании «Бэрритрон лимитед», производившей сложные боевые системы. Там работало самое большое количество рабочих в Мидлэнд-Сити. Кроме нас в самолете были Фред Т. Бэрри – основатель и единственный хозяин «Бэрритрона», его матушка Милдред и их личный пилот.
Мистер Бэрри был холостяком, мать его вдовела, и оба они были неутомимыми путешественниками. Из их разговора мы с Феликсом поняли, что они следят за культурной жизнью во всем мире – ездят вместе на все кинофестивали, на премьеры всех балетов и опер, на вернисажи и так далее, и тому подобное. И не мне было подсмеиваться над тем, что они так легкомысленно шатаются по свету, потому что именно на мою премьеру они спешно прилетели на своем самолете в Нью-Йорк. Ни меня, ни Феликса они не знали, а с моими родителями у них тоже было только шапочное знакомство. Но они сочли своим долгом приехать на премьеру первой многоактной пьесы, написанной гражданином Мидлэнд-Сити и поставленной в профессиональном театре.
Как же я мог не любить их за это?
И это еще не все: эта пара – мама с сыном – досидели до самого конца «Катманду». До самого конца досидели человек двадцать, в том числе и мы с Феликсом. Я знаю – сам пересчитал всех зрителей. И мать, и сын аплодировали, свистели и топали ногами, когда опускался занавес. Они никого не стеснялись. А миссис Бэрри здорово умела свистеть. Она родилась в Англии и в молодости выступала в мюзик-холле, подражая голосам всяких птичек, подслушанным в разных концах Британской империи.
* * *
Мистер Бэрри почитал свою матушку гораздо больше, чем я свою. Когда миссис Бэрри скончалась, он решил обессмертить ее имя – он подрядил братьев Маритимо построить Центр искусств на опорах посреди Сахарной речки и назвал этот Центр в ее честь.
А моя мама сорвала все его планы, убедительно объяснив окружающим, что и Центр искусств, и его экспонаты – несусветное уродство.
А потом рванула нейтронная бомба. В Мидлэнд-Сити ни души не осталось – теперь никто не знает про Милдред Бэрри, некому всем этим интересоваться.
Кстати, идея поселить беженцев в нашем городе, где уцелели только пустые дома, с каждым днем становится все более популярной. Сам президент считает, что это «счастливая возможность». Наш адвокат Бернард Кетчем, который живет здесь в гостинице «Олоффсон», говорит, что беженцы из Гаити могли бы, по примеру белых американцев, заново «открыть» Флориду, Виргинию, Массачусетс, да мало ли что еще. Им надо просто высадиться на берег и начать обращать жителей в «вудуизм».
– Всем давно известно, – говорит он, – что можно прибрать к рукам любое место на земле, где люди жили уже тысячелетиями, – надо только бесконечно твердить такую мантру: «Мы их открыли, мы их открыли, мы их открыли…»
* * *
У Милдред, матушки Фреда Бэрри, был английский выговор, и она даже не старалась от него избавиться, хотя прожила в Мидлэнд-Сити лет двадцать пять, если не больше.
Я знаю, что черные слуги ее обожали. Она сама любила над собой посмеяться и без конца смешила слуг своими выходками.
Сейчас, летя в маленьком самолете, она подражала и соловью из Малайзии, и новозеландскому сычику, и так далее. Я понял главную ошибку моих родителей: они считали, что не должны никому ни в коем случае подавать повод для смеха.
* * *
Мне все время хочется сказать, что Фред Т. Бэрри был величайшим нейтро, какого я встречал. У него, разумеется, никакой так называемой «личной жизни» не было. У него даже друзей не было. Глядя на него в самолете, когда все мы были на волосок от смерти, я понял, что ему глубоко безразлично, жив он или умер. И на то, что могу погибнуть я, или Феликс, или его матушка, или перепуганный до смерти летчик, школьный товарищ моего брата, ему наплевать. И где мы сядем, если у нас забарахлит мотор, прежде чем мы долетим до Цинциннати – ближайшего открытого аэродрома, – это его тоже не волнует.
Но то, что мистер Бэрри так любил общество своей матушки и охотно сопровождал ее на премьеры, концерты, спортивные состязания и тому подобное, доказывало что угодно, только не бесполую сущность нейтро. Раз ему настолько нравится хоть что-то в жизни, ему не придется в ближайшем будущем участвовать в великом параде нейтро.
И его матушке тоже.
* * *
Фреду и его матушке действительно понравилась пьеса «Катманду», они долго не ложились спать, чтобы дождаться первых выпусков утренних газет и прочитать рецензии. Их очень рассердило, что ни один критик не досидел до конца и не узнал, нашел Джон Форчун Шангри-Ла или нет.
Мистер Бэрри сказал, что ему хотелось бы увидеть эту пьесу в исполнении труппы из Огайо. Он добавил, что нью-йоркским артистам никогда не понять, почему простой фермер до конца жизни искал великую мудрость в Азии, хотя вряд ли там можно найти какую-то великую мудрость.
А года через три, как я уже говорил, желание мистера Бэрри исполнилось: мидлэндский «Клуб парика и маски» поставил «Катманду» на школьной сцене, и главную женскую роль поручили несчастной Селии Гувер.
О господи!..
* * *
Я по-прежнему называл Фреда Т. Бэрри «мистер Бэрри», будто он был старше самого Создателя. А ведь тогда ему было всего каких-нибудь пятьдесят лет – мне теперь как раз столько. А его матушке было семьдесят пять, и жить ей оставалось еще лет восемь до того, как она попыталась спасти летучую мышь, висевшую вниз головой на портьере в гостиной.
Мистер Бэрри был изобретателем-самоучкой и очень ловким дельцом. Вооружением он занялся совершенно случайно. Оказалось, что таймеры, выключавшие и включавшие стиральные машины, которые он делал на старом автомобильном заводе Кидслера, можно использовать в военных целях. Это идеальное приспособление для бомбометания. Теперь бомбы отделялись от самолетов через определенные промежутки времени и ложились точно по цели. Когда война кончилась, стали поступать заказы на еще более сложное оружие, и мистер Бэрри стал привлекать к работе все более выдающихся ученых, инженеров и техников, чтобы держаться на уровне.
Было приглашено много японских специалистов. Мой отец принял первых итальянцев, прибывших в Мидлэнд-Сити. Мистер Бэрри пригласил первых японцев.
Мне никогда не забыть, как японец впервые пришел к нам, в аптеку Шрамма, когда я служил там ночным дежурным. Я уже говорил, что наша аптека, как маяк, притягивала всяких психов и лунатиков – а этот японец был тоже вроде лунатика, поскольку его притягивала Луна. Он ничего не собирался покупать. Он только хотел, чтобы я вышел полюбоваться каким-то чудом при лунном свете.
Угадайте, что это было. Это была шатровая шиферная крыша моего родного дома всего в нескольких кварталах от моей работы. Вместо прежнего купола был теперь остроконечный конус, покрытый светло-серым толем. При свете полной луны он сверкал, как снег.
Японец улыбался и показывал на крышу. Он и не подозревал, с какими событиями связан для меня этот дом. Он просто хотел поделиться со мной своим восторгом – поблизости я один в это время не спал.
– Фудзияма, – сказал он. – Священный вулкан Японии.
