— Скажу — великолепно. Я удостоился посещения царственной особы.
— Сюда приходил Муруган?
— Почему вы не сказали мне, что это ваш правитель?
Доктор Роберт засмеялся.
— Чтобы вы не попросили об интервью.
— Я не стал просить об интервью. Ни его, ни королеву-мать.
— Здесь также была рани?
— По указанию своего Внутреннего Голоса. И, будьте уверены, Внутренний Голос направил ее в нужное место. Мой босс, Джо Альдехайд, — один из ее ближайших друзей.
— Она рассказывала вам, что пытается пригласить его сюда для разработки нефтяных промыслов?
— Еще бы!
— Мы отвергли его последнее предложение менее месяца назад. Об этом вам тоже известно?
Уилл, радуясь, что может ответить на вопрос доктора искренне, признался, что ничего не знает. Ни Джо Альдехайд, ни рани не рассказывали ему о недавнем отказе.
— Моя работа скорее относится к производству целлюлозы, — уже менее искренне заметил Уилл, — а не к добыче нефти.
Они помолчали.
— В каком статусе я у вас пребываю? — спросил наконец Уилл. — В качестве нежелательного чужака?
— Нет. К счастью, вы не торговец оружием.
— И не миссионер, — добавила Сьюзила.
— Или нефтепромышленник — хотя на этот счет вас можно обвинить в соучастии.
— И не разведыватель урановых месторождений, насколько нам известно.
— Все вышеперечисленные, — заключил доктор Роберт, — являются нежелательными лицами первого разряда. Журналисты относятся ко второму. Мы никогда не приглашаем их на Палу, но если таковой случайно окажется здесь, он не подлежит высылке.
— Я бы желал, чтобы мне позволили пробыть здесь как можно дольше, — сказал Уилл.
— Можно спросить, почему?
Уилл поколебался. Как тайный агент Джо Альдехайда и как репортер с неутоленной страстью к настоящей литературе, он хотел бы остаться подольше, чтобы договориться с Баху и заработать год отпуска. Но были и другие причины, о которых можно было сказать открыто.
— Если вы не возражаете против личных признаний, то я скажу вам.
— Валяйте, — позволил доктор Роберт.
— Дело в том, что чем больше я знакомлюсь с жителями Палы, тем больше они мне нравятся. Мне бы хотелось получше узнать вас. А попутно, — сказал он, взглянув на Сьюзилу, — я, возможно, узнаю лучше и себя самого. Сколько времени мне разрешат здесь оставаться?
— Пока вы не поправитесь и не окрепнете настолько, чтобы ехать. Но если вы всерьез заинтересовались Палой, всерьез заинтересовались собой — срок пребывания, наверное, удастся продлить. Или нам не следует этого делать? Как ты считаешь, Сьюзила? Ведь мистер Фарнеби работает на лорда Альдехайда.
Уилл хотел было запротестовать, вновь заявив, что его работа больше относится к производству целлюлозы, но слова застряли у него в горле, и он промолчал. Прошло несколько секунд. Доктор Роберт повторил свой вопрос.
— Да, — сказала Сьюзила, — мы идем на некоторый риск. Но что касается меня… что касается меня, я думаю, стоит рискнуть. Верно? — обратилась она к Уиллу.
— Я считаю, вы мне можете доверять. По крайней мере, я надеюсь заслужить доверие.
Уилл засмеялся, пытаясь обратить все это в шутку, но, к собственному замешательству, почувствовал, что краснеет. За что ему краснеть, негодующе вопрошал он свою совесть. Если он кого-то надувает, так это «Стэндард ов Калифорния». И если Дайпа введет свои войска, какая разница, кто именно получит концессии? Кем вы предпочитаете быть съеденным — тигром или волком? Овечке, наверное, все равно. Чем Джо хуже своих конкурентов? И все же Уилл досадовал, что поторопился с письмом. Ну почему, почему та ужасная женщина не могла оставить его в покое?
Сквозь простыню он почувствовал ладонь на своем неповрежденном колене. Доктор Роберт улыбался ему.
— Вы сможете провести здесь месяц, — сказал доктор, — я беру ответственность на себя. И обещаю, что мы постараемся показать вам все.
— Я вам очень признателен.
— Когда вы сомневаетесь в человеке, — заметил доктор Роберт, — самое лучшее — это допустить, что он честнее, чем вы полагаете. Этот совет дал мне старый раджа, когда я был еще юношей. Ну-ка, — добавил он, обращаясь к Сьюзиле, — сколько лет тебе было, когда умер старый раджа?
— Исполнилось восемь.
— Значит, ты хорошо его помнишь.
Сьюзила рассмеялась.
— Разве можно забыть, как он говорил о себе? «Я в кавычках подобно сахару в стакане с чаем». До чего славный был человек!
— И что за великая душа!
Доктор Макфэйл встал и подошел к книжному стеллажу, стоящему между дверью и платяным шкафом, нагнулся и снял с нижней полки пухлый красный альбом, изрядно пострадавший от тропического климата.
— Тут где-то есть его фотография, — сказал он, переворачивая страницы. — А вот и мы с ним.
Уилл взглянул на выцветшую фотографию малорослого индуса в очках и в набедренной повязке, поливающего короткий, приземистый столб из разукрашенного серебряного блюда.
— Что он делает? — спросил Уилл.
— Умащает фаллический символ растопленным маслом, — ответил доктор. — Мой бедный отец так и не смог отучить его от этого обычая.
— Ваш отец с неодобрением относился к фаллосам?
— Нет-нет, — пояснил доктор Макфэйл, — мой отец был за них целиком и полностью. Но к символам относился с неприятием.
— Почему?
— Он полагал, что людям следует заимствовать религиозное чувство прямо от коровы. Понимаете? Он не признавал снятого, пастеризованного или гомогенизированного молока. А главное — не желал, чтобы его консервировали — ни в теологических, ни в литургических емкостях.
— А раджа питал слабость к емкостям?
— Не к емкостям вообще, но к этой вот жестяной консервной банке. Он был неравнодушен к семейному лингаму, высеченному из черного базальта около восьми столетий назад.
— Понимаю, — сказал Уилл Фарнеби.
— Поливая маслом семейный лингам, он осуществлял акт поклонения — выражал свое почтение и восхищение по отношению к возвышенной идее. Но даже наивозвышеннейшая из идей весьма отличается от той космической загадки, которая за нею стоит. И прекрасные чувства, связанные с этой идеей, — как они связаны с непосредственным бытием вышеназванной тайны? Абсолютно никак. Надо сказать, старый раджа все это отлично понимал. Ничуть не хуже, чем мой отец. Он пил молоко прямо от коровы, он сам был этим молоком. Но умащение лингама было традицией, от которой он не мог отказаться. Нет нужды говорить, что никто бы и не стал его отговаривать. Но мой отец относился к символам точь-в-точь как пуританин. Он исправил Гете: Alles Vergängliche ist NICHT ein Gleichnis24. Его идеал: чистая экспериментальная наука на одном конце шкалы, и чистый экспериментальный мистицизм — на другом. Непосредственный опыт на каждом уровне, и затем — чисто рациональные утверждения на основе этого опыта. Лингамы или кресты, масло или святая вода, сутры, евангелия, статуи, песнопения — он все это равным образом отрицал.
— Но как же тогда быть с искусством?
— Искусство не признавалось, — ответил доктор Макфэйл. — Мой отец решительно ничего не смыслил в поэзии. Он не любил ее, хотя и утверждал, что любит. Поэзия ради поэзии, как самодовлеющий мир, вне обыденности, не связанный ни с непосредственным опытом, ни с символами науки, — этого он никак не мог понять. Ну-ка, поищем его фотографию.
Доктор Макфэйл перевернул несколько страниц альбома и указал на резко очерченный профиль с кустистыми бровями.
— Истинный шотландец! — прокомментировал Уилл.
— А ведь и мать, и бабушка его были паланезийки.
— Ничуть не похоже.
— Зато его деда, который прибыл из Перта, можно было принять за раджпута.
Уилл взглянул на пожелтевшую фотографию молодого человека с овальным лицом и черными бакенбардами: он стоял, опираясь локтем о мраморный пьедестал, на котором, в перевернутом виде, лежал его непомерно высокий цилиндр.
— Это ваш прадед?
— Первый на Пале Макфэйл. Доктор Эндрю. Он родился в 1822 году, в «королевском городе», где отец его, Джеймс Макфэйл, владел канатной фабрикой. Это было весьма символично, ибо Джеймс, истовый кальвинист, находил глубочайшее удовлетворение в убеждении, что миллионы его собратьев влачатся по жизни с петлей предопределения на шее и что Небесный Отче не-Наш только и ждет, чтобы затянуть ее.
Уилл рассмеялся.
— Да, — согласился доктор, — на первый взгляд это кажется довольно забавным. На самом деле это очень серьезно — серьезней, чем в наши дни водородная бомба. Принималось как должное, что девяносто девять и девять десятых процента всего человечества осуждены на вечные муки. За что? За то, что они либо никогда ничего не слышали об Иисусе, либо, услышав о нем, не верили достаточно крепко в то, что он освободит их от вечных мук. А подтверждением того, что они недостаточно уверовали, служит следующий факт: души их не знали покоя. Совершенная же вера дарует душе полный покой. Но навряд ли вы найдете кого-то, чья душа пребывает в совершенном покое. Следовательно, никто не обладает совершенной верой. Итак, едва ли не каждый оказывается осужденным на вечные муки. Quod erat demonstrandum25.
