В дверь громко постучали. Я чуть не выпрыгнул из кресла. Впрочем, вскоре выяснилось, что это всего лишь Левитанский.
* * *
На следующий вечер мы сидели друг напротив друга в тесном, заставленном книгами кабинете писателя за коньяком. Левитанский держался с достоинством, поначалу даже несколько заносчиво и уязвленно, нетерпения своего не скрывал. Я и сам чувствовал себя не в своей тарелке.
Пришел я к нему не только из вежливости, наличествовали и другие соображения; но главным образом потому, что мною овладело недовольство, а отчего — мне и самому было неясно.
Я уже видел перед собой не таксиста, тарахтящего по московским улицам на помеси «Волги» с Пегасом, графомана, пытающегося впарить мне свою доморощенную рукопись, а серьезного советского писателя, у которого трудности с публикацией. Наверное, не один он такой здесь. Чем я могу ему помочь? И почему я должен ему помочь?
— Я не рассказал вам о том, что вы заставили меня испытать вчера. К сожалению, вы застигли меня врасплох, — оправдывался я.
Левитанский почесывал одну руку костяшками другой.
— Как вы узнали мой адрес?
Я достал из кармана аккуратно свернутую обертку рукописи.
— Вот он: Ново-Остаповская улица, четыреста восемьдесят восемь, квартира пятьдесят девять. Я приехал на такси.
— Я забыл, что на обертке был адрес.
Возможно, и так, подумал я.
Тем не менее, чтобы войти, мне только что не пришлось просунуть ногу в дверь. Я не слишком уверенно постучался, открыла мне жена Левитанского, в глазах ее отразилась тревога, по-видимому, это было ее постоянное состояние. Удивление при виде незнакомого человека в ее глазах сменилось смятением, едва я спросил по-английски, могу ли я видеть ее мужа. Здесь, как и в Киеве, я почувствовал, что мой родной язык — враг мой.
— А вы не ошиблись квартирой?
— Думаю, не ошибся. Если господин Левитанский живет здесь, то нет. Я пришел поговорить с ним о его… его рукописи.
Глаза ее потемнели, лицо, напротив, побледнело. Однако она тут же впустила меня в квартиру и закрыла за мной дверь.
— Левитанский, выйди! — позвала она. Впрочем, тон ее давал понять, что выходить не стоит.
Левитанский вышел, рубашка, брюки, трехцветные носки на нем были те же, что и накануне. Поначалу на его настороженном, усталом лице изобразилась скука. Скрыть волнение тем не менее ему не удалось: его загоревшиеся глаза обегали мое лицо.
— А вот и вы, — сказал Левитанский.
Господи, подумал я, он что, ожидал меня?
— Я пришел поговорить с вами накоротке, если вы не против, — сказал я. — Мне хочется высказать, что я думаю о рассказах, которые вы любезно дали мне прочесть.
Он что-то бросил жене, она так же отрывисто ответила ему.
— Я хочу представить вам мою жену Ирину Филипповну Левитанскую, она — биохимик. Терпения у нее много, хоть она и не святая.
Миловидная женщина лет двадцати восьми, чуть тяжеловатая, в тапочках и будничном платье, робко улыбнулась мне. Из-под юбки у нее высовывалась комбинация. По-английски она говорила с легким британским акцентом.
— Рада познакомиться.
Если и так, то она удачно это скрывала. Она вставила ноги в черные лодочки, надела браслет, закурила зажатую в углу рта сигарету. Красивые руки и ноги, темные волосы, короткая стрижка. Губы стиснуты, лицо помертвело — такое у меня сложилось впечатление.
— Забегу к Ковалевским, в соседнюю квартиру, — сказала она.
— Не я тому причиной, надо надеяться? Я всего-то и хотел сказать…
— Они живут за стеной. — Левитанский скорчил гримасу. — А стены у нас тонкие. — И он постучал костяшкой пальца по полой стене.
Я дал понять, что меня это удручает.
— Прошу вас, не задерживайтесь, — сказала Ирина. — Я боюсь.
Кого — уж не меня ли? Агент ЦРУ Говард Гарвитц — со смеху живот надорвешь!
Тесная гостиная была довольно уютной, однако Левитанский жестом пригласил меня пройти в кабинет. Предложил сладковатый коньяк, разлив его в стаканы для виски, после чего опустился на край стула напротив, клокотавшая в нем энергия, казалось, вот-вот выплеснется наружу. На миг мне померещилось, что его стул того и гляди снимется с места и взлетит.
Если так, пусть летит без меня.
— Я пришел сказать, — начал я, — что мне понравились ваши рассказы, и я жалею, что не сказал вам об этом вчера. Нравится ваша самобытная, безыскусная манера. Рассказы у вас сильные, хоть вы и не прибегаете ни к каким изощренным приемам; для меня ценно то, что, сочувствуя людям, вы в то же время беспристрастны. Рассказы ваши чеховского калибра, но более сжатые, яркие, прямолинейные, если вы понимаете, что я хочу сказать. Например, тот рассказ, где старик отец приходит повидать сына, а тот увиливает от него. О стиле вашем судить не берусь: я читал ваши рассказы в переводе.
— Чеховского калибра — лучшей похвалы быть не может. — Левитанский обнажил в улыбке испорченные зубы. — Маяковский, наш советский поэт, писал, что Чехов описывает мир мощно и радостно. Хотелось бы мне, чтобы и Левитанский мог быть радостным в жизни и творчестве. — Он, как мне показалось, посмотрел на затянутое шторой окно, впрочем, возможно, он просто смотрел в пространство, после чего сказал, по всей вероятности подбадривая себя: — По-русски стиль у меня превосходный — точный, емкий, пронизанный юмором. На английский меня, наверное, перевести трудно — ваш язык недостаточно богат.
— Мне доводилось слышать такое мнение. Справедливости ради должен сказать, что у меня есть известные оговорки, впрочем, кто и когда принимал произведения, являющиеся плодом вымысла, безоговорочно?
— У меня и у самого есть кое-какие оговорки.
Услышав такое признание, я не стал излагать свои претензии. Меня заинтересовал портрет на книжном шкафу, и я спросил, кто это.
— Лицо этого человека мне знакомо. У него, я бы сказал, глаза поэта.
— Не только глаза, но и голос. Это портрет Бориса Пастернака в молодости. А вон там, на стене, Маяковский. Тоже замечательный поэт, необузданный, жизнелюбивый, неврастеничный, он любил революцию. Говорил: «Моя революция». Считал ее святой прачкой, отмывающей землю от грязи. Позже, к сожалению, он разочаровался в революции и застрелился.
— Я читал про это.
— Ему хочется, писал он, чтобы родная страна его поняла, а если нет, он пройдет над ней стороной, как проходит косой дождь.
— Вам не удалось прочитать «Доктора Живаго»?
— Удалось. — Писатель вздохнул и начал, как я догадался, читать по-русски какие-то стихи наизусть.
— Это стихи Пастернака, обращенные к Марине Цветаевой, советскому поэту, другу Пастернака. — Левитанский двигал по столу туда-сюда пачку сигарет. — Конец ее был трагическим.
— У вас нет фотографии Осипа Мандельштама? — несколько поколебавшись, спросил я.
Левитанского мой вопрос поразил: можно подумать, мы только что познакомились.
— Вы читали Мандельштама?
— Всего несколько его стихотворений в одной антологии.
— Он — наш лучший поэт… святой… погиб, как и многие другие. Его фотографию моя жена не повесила.
— Я пришел к вам, — сказал я, с минуту помолчав, — потому что мне хотелось выразить вам сочувствие и уважение.
Левитанский щелчком ногтя зажег спичку. И, так и не закурив, погасил ее, рука его при этом тряслась.
Мне стало неловко за него, и я отвел глаза.
— Комната очень тесная. Ваш сын спит здесь?
— Не смешивайте прочитанный вами рассказ о писателе с жизнью автора. Мы женаты уже восемь лет, но детей у нас нет.
— Позвольте спросить — имела ли место беседа писателя с редактором, описанная в том же рассказе?
— В жизни она места не имела, но она из жизни, — раздражился писатель. — Мои рассказы идут от воображения. Что за интерес переписывать дневники или воспоминания?
— В этом я с вами вполне согласен.
— Не написал я и о том, что неоднократно предлагал мои рассказы и притчи советским журналам, однако напечатаны были лишь немногие, притом не лучшие. И все же читатели у меня есть, правда, их очень мало, они читают меня в самиздате, передают мои рассказы из рук в руки.
— Вы предлагали ваши еврейские рассказы журналам?
— Что вы такое говорите, рассказы они и есть рассказы, у них нет национальности.
— Я только хотел сказать — те рассказы, где речь идет о евреях.
— Кое-какие предлагал, но их не приняли.
Я сказал:
— Прочитав ваши рассказы, я задумался: как так получается, что вы замечательно пишете о евреях? Вы сказали, что полностью числить себя евреем не можете, — так вы выразились, но пишете о евреях достоверно, и, хотя ничего невозможного тут нет, тем не менее это удивляет.
— Воображение — вот что делает мои рассказы достоверными. Когда я пишу о евреях, рассказы мне удаются, поэтому я и пишу о евреях. И не важно, что я еврей лишь наполовину. Важен дар наблюдательности, чувство, ну и мастерство. Я жил со своим еврейским отцом. Время от времени я наблюдаю за евреями в синагоге. Сажусь на скамью. Староста следит за мной, я слежу за ним. Однако, что бы я ни писал, пишу ли я о евреях, галичанах или грузинах, все они — плод моего воображения, в ином случае для меня в них нет жизненности.
