– Ну здорово, коль не шутишь.
– Здравствуйте, – выдохнул я.
– Что, подбрасываем кислород красным тельцам? – одобрительно хехекнул бегун.
– Не исключено.
Теперь я его узнал. Я узнал бы и раньше, если бы не шапочка, скрывающая лоб и прижимающая к голове его неповторимые уши. Это был Слава Змеев. Фраза о красных тельцах указывала на него не хуже ушей.
– Есть дело, – сказал Слава Змеев, приноравливая слова к ритму бега на месте.
– Какое дело?
– Тебе не нужны книги по китайской философии и алхимии?
– По философии – да. А что? – спросил я настороженно.
– У меня есть несколько. Мне не нужно. Избавляюсь от умственных шлаков, – он подпрыгивал, голос немного подрагивал, точно его трясли за плечи.
– Так, – сказал я, точно не происходило ничего необычного, – и что нам делать?
– Можно добежать до меня. Посмотришь. Что нужно – заберешь.
– У меня денег с собой нет, – сказал я.
– Денег не надо.
– Ну пойдем.
– Нет, идти не могу, – сказал Слава, – необходимо докачать норму кислорода. Беги рядом, я не буду спешить.
Если бы мне не так сильно хотелось увидеть книги, я ни за что не побежал бы, да еще с безумным Славой Змеевым. Мы добежали до улицы Ильича. Сначала было только смешно и жарко. Потом, не сбавляя темпа, мы пересекли вечно пустую улицу Сверлова, где почти не было домов – одни гаражи и сараи. С непривычки я задыхался, давился холодным осенним воздухом, но остановиться все же не решался. Дальше начинались дворы довоенных бараков, освещенные только окнами да кошачьими глазами. Здесь не было даже асфальта.
Оказывается, Слава жил в одном из таких бараков, к крыльцу которого мы наконец добежали в почти кромешной темноте. Сердце долбило в глотке хард-роковые рифы, в глазах искрила сопровождающая светомузыка.
Мы вошли в подъезд и стали подниматься по деревянным ступеням, огороженным деревянными же, местами надломленными перилами. Из стен торчала плетеная дрань, а на островах удержавшейся известки сидели здоровенные загипнотизированные комары. Я пытался скрыть, что задыхаюсь.
Слава обшарил свои тренировочные, отыскивая ключ, и мы прошли в дверь, выкрашенную желто-коричневой половой краской. В прихожей висели жаркие испарения, как в закисающих камбоджийских болотах, и горела лампочка свечей в двадцать, не больше. Зато в Славиной комнате было свежо и холодно: окно было распахнуто настежь. На протяжении всего моего визита Слава так его и не прикрыл. Вещи в пустой холодной комнате казались некстати все до одной. Панцирная аккуратно застеленная кровать, плотно увешанная рубахами, штанами и кофтами, стояла не у самой стены, но и не посередине комнаты, точно ее на минутку отодвинули для какого-то дела. Угол перечеркивали лыжи. В миске на столе – слезящееся полушарие разрезанного арбуза.
Попав в комнату, Слава наконец снял шапочку, и уши трепетно высвободились из-под гнета, как пышные алые лепестки.
– Садись куда хочешь, – сказал он.
Кроме кровати, в комнате был еще крашенный синей краской табурет. Я поблагодарил и пошел к стеллажу. Приходя в дом к чужим людям, я всегда прежде всего ищу глазами книги. Книг на полках было совсем немного, и они не имели к философии никакого отношения: здесь были медицинские монографии, справочники по диетологии и лекарственным растениям, маленький русско-немецкий словарь. Кроме книг на полках располагались гантели, будильник, эспандер и аппарат для измерения давления. Между гантелями торчала статуэтка, изображавшая балерину, свершавшую чугунное па де бурре.
– Арбуз будешь? – предложил Слава. – Почки прочистить...
– Спасибо, для арбуза вроде поздновато.
– А может, ты чаю хочешь?
– Вы-то сами будете?
– Я чай не пью. От него спать невозможно, – сообщил Слава. – Кофе – тем более. Одна чашка – и мозги, как говорится, на потолке.
– А что вы обычно пьете? – спросил я не без удивления.
– Иногда молоко. Но в молоке содержатся микроскопические жиринки... Они проецируются на кору головного мозга и создают излишний фон... Газировка ничего... Только там пузырики углекислого газа, что в большом количестве вредно для легких.
Я не ужаснулся, не проявил сострадания. Просто засмеялся. Если уж ты сумасшедший, изволь быть гением, таково мое мнение. Сходить с ума, чтобы искать микрофоны в унитазе или радиацию в кабачковой икре – просто идиотизм. «Пузырики»...
Но безвредный Слава не обиделся. Между прочим, он работал в каком-то конструкторском бюро на УМЗе и, судя по тому, что его терпели в течение многих лет, работал исправно. В бюро со Славой трудились одни женщины. Клепин рассказывал, что время от времени Слава, утомляясь непрекращающейся женской болтовней, натягивал на голову добытый где-то шлем танкиста и работал в нем. Видимо, сотрудницы Славу не притягивали (да и он их тоже), иначе он не ходил бы «расставлять сети» в книжный или на площадь перед кинотеатром «Русь».
– Как работа? – спросил я Славу не без умысла, желая узнать еще что-нибудь смешное.
– Работа как работа.
– Чем вы там занимаетесь?
– Чем скажут, тем и занимаемся.
– А правда, у вас на работе есть шлем? – насмелился спросить я.
Он помолчал, взглянул на меня, высматривая, не смеюсь ли я.
– Если я весь не могу быть свободен от насилия, пусть хотя бы уши будут свободны, – видно было, что вопрос шлема был серьезно им продуман. – Я не могу уйти с работы целиком, значит, буду уходить с нее частями.
– Если вам так не нравится эта работа, отчего ее не сменить?
– Работа обычная. Только б работать одному, без людей...
– Почему? – спросил я, как будто не понял, хотя и сам предпочел бы работать в одиночку.
– Восемь человек вокруг. Подумай головой.
– И что?
– Восемь человек каждую секунду говорят ничто. Слева, справа, спереди, сзади. Ничего, никакого смысла. В голове не остается ни одной идеи.
– У вас? У вас не остается?
– Только шум, осадок шума. Шлаки! Болтовня, мышиная возня... А я у них «сумасшедший»...
– ...
– Ну да, я ненормальный, хорошо. Я вегетарианец, я молчу, пью кипяченую воду... Шлем надеваю. Шлем... А вы разумные, вы нормальные. Вы шлем не надеваете. Ну скажите тогда полслова разумного! Скажите что-то, чтобы стать здоровее или лучше. Ну скажите хотя бы что-нибудь! Но они не умеют говорить что-нибудь. Только ничего, часами.
Волнение Славы почему-то захватило меня.
– Я иногда люблю шум. Да, люблю. Особенно после того, как мать умерла. Сижу за кульманом, думаю: ладно, помурлыкайте, кошечки, посвистите, птички, – он улыбался. – Пусть... Может, это – как река или как воздух... Только бы они не ненавидели меня так...
Он налил из чайника воды в граненый стакан и жадно выпил. Я смотрел на него и не узнавал. Слава стал совсем другим. Я не обращал внимания ни на его тренировочные, ни на уши, ни на убожество комнаты. У стола стоял, глядя в открытое ночное окно, одинокий человек. Безумный и близкий мне, как попавший в беду товарищ.
– Черного читал? – спросил вдруг Слава.
Я не понял вопроса. Точнее, услышал его по-своему. Как будто речь шла о каком-то то ли чернокнижнике, то ли о самом, который не к ночи будь помянут.
– Сашу Черного, – уточнил Слава.
– Не-ет...
И тут он стал читать стихи. Высоким, не своим голосом и слегка заикаясь:
Бессмертья вам, двуногие кроты,
Не стоящие дня земного срока?
Я смотрел во все глаза туда же, куда и он: в черное холодное окно.
Мещане с крылышками! Пряники и рай!
Полвека жрали – и в награду вечность.
Казалось, ничего сильнее и точнее этих стихов я никогда не слышал. Обличать, бросать вызов большей части человечества без страха, без предрассудков!
Не клянчите. Господь и мудр, и строг.
Земные дни бездарны и убоги.
Не пустит вас Господь и на порог.
Сгниете все, как падаль, у дороги.
Взяв со стола вилку, Слава с сочным всхлипом вогнал ее в арбуз.
– Ты книжки-то не посмотрел, – сказал он своим обычным голосом безо всякого перехода.
– Вы говорите, Саша Черный? Этот поэт...
– Ну да.
Он открыл дверцу стенного шкафа. Там, между стопкой чистого белья и электроутюгом лежали книги. Слава вынул их и протянул мне. Я был так потрясен стихами, что китайская философия показалась мне сейчас не важной. Я вертел два желтых томика и один черный, открывал их... Глаза не видели ничего, воображение летело в иное пространство. Пророчество, борьба против всех, одиночество – вот что было там. Кто-то (наверное, я) видит истину, говорит с Богом, бежит от людей... Отсветы огненных языков... Люди преследуют, окружают...
– Так что, возьмешь книжки? – услышал я Славин вопрос, отнявший меня у беснующихся толп гонителей.
– Знаете, я... Я еще зайду потом. А вам, кстати, Маяковский нравится?
– Маяковский – слабак, – сказал Слава, выставляя подбородок, точно древнеримский император, позирующий перед древнегреческим скульптором.
«Вот тебе и кстати», – подумал я и пошел домой.
