Родители ничего не знали о готовящейся продаже культурных ценностей. А если бы и знали, помешать не смогли бы. Как и мы, к сожалению, не мешали им ходить в ломбарды и на Сенную площадь.
Жена вышла к воротам на разведку и махнула мне рукой: «Спускайся!»
– Нет, вы посмотрите на эту балерину в трусах! – бесновался перед телевизором дядька. – С пяти метров попасть не может! Да я такие с завязанными глазами забиваю! – хвастался сам перед собою дядя Жора, словно и не ему накатывало шестьдесят пять.
Я вынес сверток и уместил его в багажнике на поролон. Вывел машину на улицу и махнул Насте рукой. В зеркальце заднего обзора было видно, как она размашисто перекрестила и меня, и машину, и китайскую картину в багажнике.
Все-таки внучка святого! Знает, когда перекрестить, когда молитву прочитать, кому свечку поставить. Нельзя сказать, что живешь как у Христа за пазухой, но такой статус уверенности добавляет.
С другой стороны, лучше не поминать имя Господа всуе, а знать свой шесток и держать язык за зубами. Это же дедушка жены, принявший мученическую смерть от богоборческой власти, признан святым, а не она. И тем более не я.
И уж конечно не дядя Жора, который, узнав про реабилитацию и канонизацию, обрадовался и хотел было вписать в свою визитную карточку: «Двоюродный сват дочки святого и двоюродный дядя внучки святого, кандидат технических наук, лауреат Государственной премии».
В Комарове я взял пассажира – высокого мрачноватого мужчину с выпученными рачьими глазами, представившегося через несколько минут езды писателем. Я тоже представился: Кирилл Банников, старший преподаватель, еду в город, чтобы оценить китайскую картину.
Еще минут через пять я узнал, что у писателя есть знакомый китаист, хорошо разбирающийся в восточной живописи и знающий китайскую грамоту – иероглифы. Этот китаист тоже был писателем и во время корейской войны даже несколько раз переводил выступления Мао Цзэдуна перед советскими специалистами, за что и был отмечен великим кормчим. Но после витиеватой похвалы он раздухарился, решил, что ему сам черт не брат, и залез к дочке китайского лидера под длинную юбку. Дело получило огласку, и Мао Цзэдун турнул дерзкого переводчика из Поднебесной. Теперь писатель-китаист слагает мемуары у себя на Васильевском острове, а по вечерам ходит гулять к устью Смоленки.
– Я могу дать его телефон, – весело покосился на меня писатель. – Договоритесь с ним посмотреть вашу картину, он человек общительный…
– Неплохо бы, – кивнул я, надеясь с помощью китаиста хотя бы прояснить смысл изображенного на пергаменте. – Если вас не очень затруднит.
– Меня это очень затруднит, – иронично сказал мужчина и не спеша достал телефонный справочник в бледно-розовой обложке. – Поэтому я буду требовать скидки при оплате за проезд.
– Да бросьте вы, – махнул я рукой. – Я с вас ничего не возьму.
– Ну смотрите, – повеселел писатель, записывая мне телефон коллеги. – Это вы сами предложили.
Мы расстались у Черной речки, и я покатил на Васильевский. Теперь на острове сходились три точки: художественный салон на Наличной улице, куда я собирался первым делом, наш дом и место проживания китаиста Михаила Ивановича, неудачно залезшего под юбку к маоцзэдуновской дочке.
Я рассудил, что в антикварный салон всегда успеется, их много, а китаеведы в наше время редкость. Это раньше, когда мы вовсю дружили с Поднебесной, а китайцы учились в наших вузах и анекдоты про них ценились вровень с анекдотами про Ваньтё и Маньтё, китаеведы, надо думать, водились в каждом институте.
Я заехал домой и набрал номер китаиста.
– Алё! – ответил хриплый мужской голос, сильно недовольный моим звонком. – Кто это?
Я назвался и назвал фамилию писателя, снабдившего меня номером телефона. После дотошных «ну?», «от кого, от кого?» и рассуждений о страшной, чертовской занятости и цейтноте мы договорились встретиться через полчаса на месте впадения реки Смоленки в Финский залив. Попутно я рассказал, что представляет из себя картина.
– Посмотрим, – брюзгливо пообещал Михаил Иванович.
Я подъехал к берегу залива. Машина почти уперлась бампером в парапет. Эти места мне были хорошо знакомы. Несколько лет назад я бегал сюда по утрам и делал разминку. Я вышел. Смоленка в оправе из высокого серого гранита упруго теснила мелкие воды залива. Выше по течению, за широким мостом, где вдоль пологих зеленеющих берегов стояли башни на курьих ножках, вода в реке казалась зеленой. Зеленел и сам воздух над дорожками вдоль Смоленки: там росли молодые лиственницы. Здесь же, среди могучих гранитных плит, вода в реке казалась черной и густой, словно, пройдя под гулкой аркой моста, где, покачиваясь горлышком, плыла бутылка, она меняла свой цвет.
На плывущие в воде пустые бутылки был ловец: мужчина с берега кидал капроновую сеточку с грузиком и, словив добычу, тянул ее к берегу.
Писатель оказался седым подтянутым мужчиной в джинсовом костюме. В его облике проступали вчерашнее злоупотребление спиртным и недовольство на этой почве окружающим миром. Он словно хотел сказать брюзгливо и через губу: «Ну, что у вас тут?»
Я вышел из машины и сделал несколько шагов по гранитной набережной. Он протянул вялую ладонь для рукопожатия.
– Ну, что у вас тут? – брюзгливо и через губу спросил Михаил Иванович. Он заглянул в открытый багажник автомобиля и стал доставать очки. – Вот эта, что ли?
– Ну да. – Я поправил одеяло, чтобы картина была видна во всей своей красе. Она и стала видна: китайцы в халатах подтянулись, собака напустила на себя азартный вид, чтобы всем было видно, как ей не терпится настичь кошку и мышку, а мандарин на троне вальяжно распустил усы и прищурился на делегацию: «Посмотрим, посмотрим, что вы скажете…»
– Откуда она у тебя? – Писатель вдруг перешел на «ты», и вопрос прозвучал напористо, словно картина была в розыске.
– От бабушки жены. – Я почему-то сразу решил говорить правду и только правду. – Она оказалась дворянкой. Но не китайской дворянкой, а нашей… Ее картина…
– Пятьдесят тысяч долларов, – небрежно сказал Михаил Иванович. – На аукционе Сотби.
– Что?! – не поверил я. – Вот эта картина?!
– А кем была бабушка при советской власти? – Писатель, слегка наклонившись вперед, продолжал рассматривать моих китайцев.
– Пенсионеркой, – пожал я плечами. – Женой святого. В смысле – священника, которого сначала расстреляли, а недавно реабилитировали и канонизировали… А в войну станочницей на фабрике работала.
Михаил Иванович лишь недоверчиво хмыкнул.
– А что здесь изображено? – спросил я.
– Сдача экзамена на звание чиновника первого класса, – уверенно сказал Михаил Иванович. – Роспись тушью на рисовой бумаге. Восемнадцатый век. Ты ее кому-нибудь показывал?
– Нет. Только домашние видели. Ну, и гости иногда… – Пятьдесят тысяч бухали у меня в голове, и я не мог сдержать радостной улыбки. – А вы не ошибаетесь насчет цены?
– Сейчас заедем в магазин, возьмем выпивки и закуски, – вместо ответа не то попросил, не то приказал писатель-китаист. – У тебя деньги-то есть?
Я понял, что такой шустряк может залезть не только под юбку, но и в твой кошелек. С другой стороны, поставить бутылку, когда тебе светит пятьдесят тысяч долларов, – святое дело.
– Есть, есть! – Я вспомнил, что жена дала мне деньги заплатить за квартиру. – А вы что предпочитаете – пиво, коньяк, водку?
– И водку тоже, – сел в машину Михаил Иванович. – Еще заедем в прачечную, белье получим… А то я три дня на даче безобразничал, жена вывезла в город и обрекла на трудовую повинность.
Сердце пело. Такие огромные деньжищи! Только как попасть на этот Сотби?
– А как попасть на этот Сотби?
– Что-нибудь придумаем.
Михаил Иванович стал доставать из портмоне квитанцию, и я увидел под прозрачной пленкой фото: он стоит, обнявшись с президентом Америки Картером.
– Я президент фонда по поиску тел американских солдат, павших во Вьетнаме, – пояснил Михаил Иванович. – Знаешь, какие самые приятные женщины? Камбоджийки! На втором месте индианки! – Писатель повеселел от приятных воспоминаний и ближайших перспектив.
– Понятно, – сказал я, заводя машину.
– Сейчас выпьем и что-нибудь придумаем. – Михаил Иванович по-хозяйски сидел на переднем сиденье и стряхивал пепел на пол.
– Я женат. – на всякий случай уведомил я. – И не пью.
– А кто тебе предлагает?
Этот юбочник-китаист все больше нравился мне.
Мы доехали до универсама, и писатель, здороваясь с продавцами, набрал в ларьках выпивки и закуски. Я расплачивался, не спуская глаз с машины, где лежала фантастической ценности картина.
Затарившись, мы поехали к заливу напротив гостиницы «Прибалтийская», где гранитная лесенка сбегает к удравшей от берега воде.
По берегу выгуливали собак, бегали дети, и на плоской глади серого залива сидели чайки. Вдали, чуть ли не у горизонта, пытался купаться какой-то пьяный. Он ложился в мелкую воду, поднимал голову к небесам и вопил, как пароход: «У-у!» Ему было хорошо, на него показывали пальцем, и чувствовалось, что человек давно не отдыхал столь насыщенно.
