Она не проронила больше ни слова до того момента, когда Франсуа решил выбрать самый длинный путь на Малюре, чтобы не проезжать через Мулен-Неф. Минуту поколебавшись, она дотронулась до его плеча.
— Папа, не думай, пожалуйста, что мне тяжело будет вновь увидеть Мулен. Наоборот. Понимаешь, я его покинула в тот же день, когда похоронили бедного Жана, и тогда все было настолько угрюмо и тягостно, что я сохраняю грустные воспоминания, и это в некотором смысле несправедливо… Да, несправедливо по отношению к Жану. Я не могу толком объяснить, но… Он сделал все возможное, чтобы я была счастлива и полюбила этот дом. Я бы хотела придать своим воспоминаниям больше света, — тихо и натянуто добавила она. — Я бы хотела вновь увидеть речку, может, это избавит меня от страха воды.
— Этот страх и сам собой пройдет, Колетт. Стоит ли…
— Ты считаешь? Но я часто вижу дом во сне, и он кажется мне таким зловещим. Хорошо бы вновь увидеть его в солнечный день, как сегодня. Прошу тебя, папа.
— Как хочешь, — наконец отозвался Франсуа, и машина повернула обратно.
Мы проехали мимо Кудрэ (Колетт грустно и ревниво взглянула на открытые окна), затем по лесной дороге, через мост, и я увидел Мулен. Работавшие на ферме люди заметили нас, но поскольку они нас не поприветствовали, я спросил у Колетт, те ли это самые арендаторы, которых я знал и которые послали своего сына в Кудрэ в ночь трагического происшествия.
— Нет, — ответила она. — Мать того семейства была кормилицей Жана, и с тех пор как мой муж погиб, она чувствовала себя здесь неуютно. Срок их аренды закончился в октябре, и они не захотели ее возобновить. Сейчас они в Сент-Арну.
Объясняя, она трогала отца за плечо, чтобы заставить его остановиться. Как я говорил, стояла чудесная погода, но осень была уже так близко, что, едва солнце скрывалось, сразу становилось холодно и все внезапно мрачнело; этого никогда не случается в середине лета, когда даже в тени ощущаешь какое-то скрытое тепло. Пока мы смотрели на Мулен-Неф, солнце заслонила туча, и река, до этого веселая и сверкающая, казалось, померкла. Колетт откинулась на сиденье и закрыла глаза. Франсуа тронулся с места и через несколько мгновений пробормотал:
— Не следовало мне тебя слушать.
— Нет, — слабым голосом ответила Колетт, — думаю, это невозможно забыть…
В Малюре заканчивали полдник или, как он здесь назывался, «обед в четыре часа пополудни». Люди собирались вернуться к работе. Они все сидели в зале. Малюре — это замок, который раньше принадлежал баронам Кудрэ. Сто пятьдесят лет назад имение тети Сесиль также было его частью. Тогда разорившееся аристократическое семейство покинуло эти края, а их имение было разделено на доли. Дед Жана Дорена построил Мулен-Неф и купил замок, но он не рассчитал своих ресурсов или, ослепленный своим вожделением, не заметил, в каком плачевном состоянии находился дом. Он быстро осознал, что не в силах его реставрировать, и начал сдавать его в аренду, что продолжается и до сих пор. У замка одновременно гордый и жалкий вид: в просторном парадном дворе сегодня расположены курятник и крольчатник, на площадке перед домом срубили все каштаны и теперь сушат белье, а над входом висит разбитый во время революции герб. Проживающие здесь люди (их фамилия Дюпон, но их называют дю Малюре, по здешнему обычаю отождествлять человека с его владениями, так что отличить одного от другого уже невозможно) не очень любезны, недоверчивы; они почти дикари. Малюре находится далеко от города; его, как полоса укреплений, окружает густой лес, в который превратился бывший помещичий парк. Зимой крестьяне никого не видят на протяжении шести-восьми месяцев. Не имеют они ничего общего и с нашими зажиточными фермерами, у которых хорошо подвешен язык и чьи дочери пользуются косметикой, а по воскресеньям носят шелковые чулки. Дю Малюре бедны и еще более скупы, чем бедны. Их мрачное настроение находится в идеальной гармонии с их ветхим замком, полном пустых комнат. Половицы оседают под ногами, со стен опадает каменная облицовка, а с крыши — шифер. В бывшей библиотеке держат свиней; в доме развешана шерсть, а камины такие громадные, что в них никогда не разводят огонь: на дрова ушел бы весь лес. В замке имеется одна чудесная спаленка с раскрашенным альковом и глубоким окном; в алькове хранятся яблоки, заготовленные на зиму, а вокруг окна, как гирлянды, висят золотистые связки лука.
Франсуа говорит, что с дю Малюре особенно трудно поддерживать деловые отношения. Я уже не помню, что именно они с хозяином должны были обсуждать в тот день, но оба вышли осмотреть сгоревшую крышу риги. Остальные члены семьи, прислуга, друзья и соседи, которые пришли помочь молоть зерно, медленно поглощали еду. По обычаю, мужчины не снимали головных уборов. Колетт присела на плиту огромного резного камина, а я устроился за большим столом. Среди собравшихся я увидел нескольких знакомых, но заметил и неизвестные мне лица, хотя, может, они только казались таковыми, а на самом деле просто состарились, как и я сам, состарились настолько, что казались мне чужими. Среди них были и бывшие арендаторы Мулен-Неф, которые покинули ферму после смерти Жана. Я поинтересовался, как поживает старушка мать, его кормилица. Мне сказали, что она умерла. В этой семье было десять или двенадцать детей, точно не знаю; я заметил и паренька, который пришел сообщить Брижит о несчастном случае. Ему было шестнадцать или семнадцать лет, и он пил наравне с мужчинами, хотя, скорее всего, впервые. Казалось, он уже сильно опьянел: у него были красные, воспаленные глаза, его щеки горели. Со странной настойчивостью он не сводил глаз с Колетт и вдруг обратился к ней через весь стол:
— Так что же, вы больше там не живете?
— Нет, — ответила Колетт, — я вернулась под родительский кров.
Он раскрыл рот, как будто хотел еще что-то сказать, но в этот момент вошел Франсуа, и он замолчал. Юноша наполнил еще один большой стакан.
— Надеюсь, вы не откажетесь с нами выпить? — пригласил Франсуа хозяин Малюре, делая знак жене, чтобы она достала еще бутылки.
Франсуа согласился.
— А вы, мадам? — спросил он у Колетт.
Колетт поднялась со своего места и пересела поближе к нам, зная, что крайне невежливо отказываться от предложенного бокала, особенно во время сельскохозяйственного праздника. Мужчины, вставшие до рассвета и только что проглотившие великанский обед, были все уже изрядно пьяны; ими овладел тяжелый и мрачный крестьянский хмель. Женщины суетились у печки. Начали подтрунивать над юношей, моим соседом. Он отвечал с какой-то необузданной дерзостью, так что всем становилось смешно. Понятно было, что он перепил, нарывался на ссору и был в том состоянии опьянения, когда человек начинает нести полную чушь. Духота в помещении, дым трубок, запах стоящих на столе пирогов, жужжание пчел вокруг ваз с фруктами, громкий смех крестьян создавали ощущение нереальности и сновидений, одурманивая легко пьянеющего человека. Он продолжал не отрываясь смотреть на Колетт.
— А ты не скучаешь по Мулен-Неф? — рассеянно спросил его Франсуа.
— Ей-богу, совсем не скучаю. Нам здесь гораздо лучше.
— Какая неблагодарность, — сказала Колетт, улыбаясь с чувством неловкости. — Так ты забыл вкусные тартинки, которыми я тебя угощала?
— Да как я могу забыть?
— Ну, если так, то ладно.
— Как я могу забыть? — повторил парень.
Сжимая своей огромной рукой вилку, он очень пристально смотрел на Колетт.
— Я все помню, — вдруг сказал он. — Есть люди, которые позабыли, но я-то все помню.
По воле случая, когда он произносил эти слова, в зале внезапно воцарилась тишина, так что они прозвучали громко и внушительно. Внезапно побледнев, Колетт хранила молчание. Но ее отец с удивлением спросил:
— Что ты этим хочешь сказать, мальчик?
— Я хочу сказать, хочу сказать, что, если здесь кто-нибудь и забыл, как погиб господин Жан, я-то хорошо помню.
— Никто об этом не забыл, — сказал я и сделал знак Колетт, чтобы она вышла из-за стола, но она не сдвинулась с места.
Франсуа овладели какие-то сомнения, но поскольку он и не подозревал о том, что случилось на самом деле, то, вместо того чтобы заставить парня замолчать, он наклонился к нему и начал с беспокойством расспрашивать:
— Так ты заметил что-то той ночью? Ну говори же, прошу тебя. Это очень важно.
— Не обращайте внимания. Вы же видите, он пьян, — сказал хозяин Малюре.
«Черт возьми, — подумал я, — они знают, все знают». Но если этот слабоумный ничего не расскажет, они никогда и не намекнут ни на что! Наши крестьяне не болтливы и страх как боятся оказаться замешанными в какую-нибудь историю, которая лично их не касается. Но они точно знают: все в смущении опускают глаза.
— Хватит, веди себя прилично! — грубо сказал Малюре. — Ты выпил лишнего. Мы отправляемся работать.
