На улице было промозгло и слякотно, нахохлившиеся галки выклевывали из серого снега красные пятнышки крови, оставшиеся после пробегавшей мимо дворняги с порезанной лапой. Сырой ветер огромным ватным комом катался по улицам, ухал в подворотнях, сорил моросью. Редкие прохожие старались побыстрее нырнуть в автобусы и подъезды.
А в полуподвале старого, предназначенного для расселения и сноса дома было тепло и весело. Там беззаботно смеялись люди и играла музыка. Там вечно молодой Боб Марли пел о мелком, прокаленном солнцем
песке, о пальмах, сонно склонившихся над подвижной кромкой прибоя, о лазурных океанских волнах, которые лениво, словно тюлени после брачных игр, выползают на берег и лижут его пенными языками.
Вскоре после прихода весны у наших друзей кончились деньги. Эльф вывернул наизнанку бумажник, и на пол со звоном выпало несколько монеток. Ленка, прихрамывая, кинулась их ловить, но те проворно раскатились по темным углам. Пришлось спешно созывать общий совет, чтобы решить, как заработать на хлеб насущный.
— Какие будут предложения? — спросила Белка.
— Я могу деньги на вокзале просить, — тут же радостно сообщил
Тимофей. — Я уже пробовал, мне давали. Правда, бомжи отобрать могут…
— Ох уж мне этот ребенок с прошлым! — осадила его Белка. — Успокойся.
— Ну, можно курьерами пойти работать, — задумчиво сообщил Эльф, вставая на мостик на диване. — Или на стройку какую-нибудь. Разнорабочими.
— Горбатиться на кого-то? — спросила Белка. — Нет, это неинтересно.
— Эльф, помнишь, когда тебя последний раз с работы уволили, я сказал, что работать нужно только на себя? — подал голос Сатир, неторопливо пересчитывая сигареты в пачке.
Друзья глубоко задумались. Белка быстро пробежала глазами диктант, который недавно написал Тимофей, исправила три ошибки и отложила листок в сторону.
— Нормально, — пробормотала она себе под нос и добавила уже громче: — Ну что, больше нет предложений? Тогда у меня есть.
Она посмотрела на разом заинтересовавшихся друзей.
— Да, есть, — повторила она. — Для начала мне нужен деревянный клей.
— Мы будем делать из деревянной головы Сатира спички, а потом клеить из них домики? — догадался Эльф. — Я угадал, да?
— Я всегда знал, что как бизнесмен Эльф — полный ноль, — с сожалением изрек Сатир. — Но то, что у него еще и легкая олигофрения… Для меня это удар.
— Silence, kids!4 — прикрикнула она. — Возьмите гитару, ну, ту, что мы в хламе нашли, и чтоб к утру она была как новая. Настраивать не обязательно. Все. За работу. — Она подвинула к себе листок с диктантом. — Тимофей, тебя ждет работа над ошибками. Объясни мне, с чего ты вообще взял, что “лейка” пишется через “э”?
— Мне так показалось… — неуверенно ответил мальчик.
— Показа-а-алось ему… — слегка поддразнивая, протянула Серафима. — Визионер... Бери листок, ручку. Поехали.
Совместными стараниями Сатира и Эльфа гитара была склеена. Белка осмотрела ее, немного покрутила колки, настраивая, затем кивнула, видимо удовлетворившись результатом. Бережно, словно ребенка, завернула инструмент в одеяло и стала одеваться. Остальные без лишних вопросов последовали за ней. На улице за ночь подморозило, асфальт спрятался под корочкой льда и все время норовил выскользнуть из-под ног. Белка шла осторожно, прижимая гитару к груди — боялась упасть и повредить инструмент. На предложение Эльфа помочь она лишь отрицательно замотала головой.
Серафима выбрала оживленный подземный переход неподалеку от площади Революции. Развернула гитару, поставила перед собой картонную коробку из-под охотничьих патронов, подышала на озябшие пальцы. Глубоко вздохнула, собираясь с мыслями, посмотрела куда-то вдаль — дальше стен перехода, дальше города, глаза ее остекленели, словно нашли что-то очень красивое, невидимое для остальных. Белка провела по струнам и запела:
Не для меня придет весна,
И Дон широко разольется…
Она пела легко, почти не напрягаясь, но на горле все же проступила белая сеточка шрамов.
Звуки ее глубокого, с переливами голоса плыли под низким потолком, бились меж выложенных кафелем, словно в покойницкой, стен, чистыми дождевыми каплями звенели на затоптанном грязном полу. Идущие по переходу люди, заслышав песню, непроизвольно замедляли шаги, лица их неожиданно светлели, тусклые, словно нарисованные, глаза начинали смотреть чуть жестче, чем могут позволить себе обычные клерки среднего звена. На секунду забыв себя, они сжимали кулаки, словно им вдруг до боли захотелось почуять в руке отчаянную сабельную тяжесть, стиснуть ребристую рукоятку злой донской нагайки, ощутить в ладони жесткую пропыленную гриву полудикого казачьего коня.
А для меня кусок свинца,
Он в тело белое вопьется,
И слезы горькие польются,
Такая жизнь, брат, ждет меня.
Казалось, что даже чуть теплые лампы дневного света под потолком перехода раскалились и окрасились в какие-то нервные, надрывные цвета.
Мужчины поднимали глаза, и им виделся далекий трепещущий степной горизонт, соединяющий разгульное море трав и безоблачные равнины
небес, к которым они плывут, качаясь в седлах. Хотелось бросить все —
стареющих жен, бестолковых и жадных детей, — забыть иссушающую, как лихорадка, работу и отправиться туда, к бесконечной и опасной свободе между небом и землей. Упиваться дождями, зажимать пулевые раны, ловить в прицел черную вертлявую точку врага, жадно и торопливо креститься
перед боем, точить у ночных костров зазубренное лезвие шашки, черпать обгрызенной деревянной ложкой пропахшую дымом кашу и засыпать под потоками опадающих августовских звезд. Свобода вдруг вставала перед ними такая простая и понятная, что на мгновение казалось, будто по-другому жить нельзя, немыслимо и неимоверно глупо. Расправив плечи, они делали несколько широких красивых шагов, как вдруг наваждение отступало, разверстый горизонт схлопывался и здравый смысл выбрасывал их обратно в простуженное московское утро, к обязанностям и привычкам, к рутине и бесполезности. На какое-то мгновение они останавливались, словно от удара в солнечное сплетение, делали по инерции несколько шагов, тупо вспоминая, куда идут. Досадуя на себя за глупую мечтательность, по-
мышиному втягивали голову в плечи, бросали по сторонам мелкие подозрительные взгляды — не заметил ли кто их секундной слабости? — и продолжали свой бесконечный путь к деньгам, на которые можно покупать новые тряпки, жирно лоснящиеся машины, шикарных женщин и прочий тлен, чтобы хоть на секунду успокоить свою вечно голодную, как гиена, жадность.
Белка пела, пока не иссяк поток идущих на работу. Около десяти часов она поставила гитару к стене, завернула ее в одеяло и выгребла все, что накопилось в коробке.
— Совсем неплохо для двух часов работы, — подвела итог Серафима, пересчитав наличность. — Можно пойти поесть чего-нибудь, а в районе пяти, когда народ с работы двинется, снова сюда вернуться.
Ближе к вечеру все повторилось. В маленьком подземном переходе снова пылали и плыли видения далекой степи: переливался от зноя горизонт, колыхались волны степного разнотравья, вздымались горбы скифских курганов, ястребы горделиво, словно римские цезари, восседали на вершинах каменных баб, купались в жарких лучах солнца жаворонки и дрожала литая грудь равнины от топота конских табунов. Неподвижно, как херувимы, парили в восходящих потоках воздуха орлы, осторожные дрофы поглядывали на едва виднеющуюся вдали фигурку всадника, клонились под ветром седые метелки ковыля, запахи перегретых трав дурманили голову. От вида этих просторов сердца людей вздрагивали, сбивались с ритма и пропускали удары. Становилось тоскливо, кому-то хотелось напиться, кому-то — подраться. Кто-то давал себе обещание съездить во время отпуска к родным на небольшой хуторок, затерянный где-то в ставропольских полях, кто-то решал, что завтра же бросит вдрызг осточертевшую работу.
Отработав пару часов, немного охрипшая, но довольная Белка кивком подозвала к себе друзей.
— Хватит на сегодня. У меня уже в горле саднит, будто репейников
наелась, — сказала она, ловко, как опытная нянечка, закутывая гитару в одеяло. — Предлагаю забросить мелкого, Ленку и инструмент домой, а самим пойти отметить мой первый рабочий день.
Предложение понравилось всем, кроме Тимофея.
— Куда это? Я тоже с вами пойду, — быстро и безапелляционно заявил ребенок.
