Когда я прилетал в Айовский университет и бывал у него дома, он всегда набрасывался на меня с расспросами: «Ну, как там Россия? Я ведь был в Ленинграде и в Москве. Пятьдесят лет назад, это было свадебное путешествие, я только что окончил Гарвард. Я мечтаю снова побывать в России», — шумел он.
Обычно он набивал большой стакан льдом, потом заливал его виски и протягивал мне. Затем такой же готовил себе, садился напротив и спрашивал: «Александр, ну ты можешь мне объяснить, что такое Россия, а?» Я отшучивался, говоря, что умы и покруче не справились с этим вопросом, но он, улыбаясь, издевался надо мной: «Да что же ты за поэт, черт побери, если не можешь разобраться в собственной стране?» Я опять уходил от ответа, спрашивал его о загадках Америки, а он так просто мне все про нее объяснял, что я смеялся и говорил: «Нет, у нас все сложнее»… «Но почему? — не унимался он. — Ведь человек одинаков повсюду — одно сердце, два глаза и хочет выпить, если он мужчина, да еще кое-что».
Однажды он объяснил мне причину своего интереса к «русскому вопросу». Он окончил Гарвард и женился на немке, высокой блондинке с прекрасной фигурой, любящей светлые платья и высокие каблуки. Это было в начале тридцатых, они взяли тур для посещения Ленинграда и Москвы. Когда они сели в поезд в Ленинграде, к ним в купе подсели несколько офицеров Красной армии. Молодые капитаны. Поезд тронулся, и, немного пообтершись, попутчики начали кое-как разговаривать. Жена Энгла немного знала русский и рассказала капитанам, кто они и откуда, что они молодожены.
Наступил вечер, и надо было ложиться спать. Молодые капитаны вышли из купе, и один из них, видимо старший, сказал чете, что те могут располагаться одни, а они будут стоять всю ночь в тамбуре, чтобы не помешать, возможно, первой брачной ночи в новой романтической стране. В ходе долгих отказов ни Полу, ни его жене не удалось убедить офицеров, что этого не следует делать. Проснулись они около шести утра и пригласили капитанов к чаю. На одной из остановок старший офицер куда-то слетал и вошел в купе с букетом полевых цветов и яблоками, которые горой высыпал на стол перед немкой.
«Путешествие начиналось сказачно, — рассказывал мне Пол Энгл, — я уничтожил внутри все ужасы, которые слышал дома о России. Вот она — страна великого народа! Александр, ты бы видел голубые глаза капитана, который подарил моей жене полевые цветы и яблоки, ты бы видел! Я этого никогда не забуду. Вот это и есть Россия, думал я…»
Дальше началось то, что привело моего старого друга в вечное замешательство, к вечной муке, к вечному вопросу: так что же все-таки такое эта твоя, Александр, Россия?..
Примерно часа за три до Москвы поезд вдруг остановился прямо посреди большого зеленого поля. Через некоторое время в вагон поднялись несколько человек в штатском. Они прямиком прошли в купе к молодоженам из Америки, гонявшим чаи с красноармейцами. Войдя в купе, сразу заявили: «У нас есть сведения, что в поезде, в вашем вагоне, в частности, в вашем купе, едет американский шпион с донесениями в Москву». Начался обыск. Были обысканы все, в том числе красноармейские офицеры. Ничего не нашли, затем выгнали из купе всех мужчин и обыскали сногсшибательную молодую жену. Опять ничего не нашли.
Вдруг один из гэбэшников смекнул и приказал немке, чтобы она повернулась к ним задом, подняв руки вверх и положив их на верхнюю полку. «Вот оно, то самое», — воскликнул гэбэшник и показал пальцем на самую фигуристую часть жены Энгла, где на белом полотне платья черным были четко отпечатаны иностранные слова. Все пришли в ужас. Потирали руки только люди с одинаковыми лицами и в одинаковых костюмах. Читать не по-русски из них никто не умел. Поэтому, несмотря на большую задержку поезда, послали одного из них в соседнюю деревню за школьным учителем английского языка. Он пришел с огромной лупой. Молодую жену опять поставили в позу, и учитель стал исследовать иностранные слова. Изучал он недолго и вдруг разразился громким довольным смехом. Гэбэшники, недовольные, кинулись к нему: мол, что? «Да это же отпечатки мокрой газеты „Правда“, буквы наоборот, вероятно, она села…» До Москвы ехали молча. Все. И армейские офицеры, и Пол Энгл со своей женой.
Заложил, видимо, проводник, ибо он видел, как она ходила по вагону во весь рост. «Так вот скажи мне, Александр, что же все-таки эта твоя Россия?» Я отшучивался, говорил ему, что вот приедешь, увидишь новую Россию. И он действительно приехал, правда, уже со своей новой женой Холин, прекрасной китаянкой, писательницей.
Из Питера они доехали благополучно. Я в то время лежал в больнице, и, узнав об этом, они решили навестить меня. Это был уже 1991 год. Я лежал в больнице издательства «Правда». Когда они пришли ко мне, то переполох был сумасшедший. В палату ко мне их не пустили. Главный врач с недовольством сообщила мне, что ходят тут всякие… Наконец, после уговоров и переговоров, нам разрешили пообщаться в ленинской комнате. Главврач начала встречу и тут же закончила ее, сказав, что у нас есть только минута. Мы говорили в присутствии жестко поглядывающего на нас портрета Ильича. Бедный Пол, он смотрел на меня с жалостью, я же чувствовал себя униженным.
Через неделю я выписался и показал ему кое-что в Москве. Он, кажется, был доволен. Но дело так просто не кончилось. Все это время у него был жуткий конъюнктивит и слегка мучила подагра. Была теплая осень, и он ходил в твидовом пиджаке, с шарфиком. Над левым глазом развевалась наклейка для стерильности, а на ногах были простые советские кеды за четыре рубля пятнадцать копеек — для удобства. Впечатление он производил конечно же не выпускника Гарварда и директора крупнейшей писательской программы и поэтому был задержан милицией. На всякий случай. Отпустили быстро, но он воспринял это как арест. И при расставании спросил меня с печальными глазами: «Александр, что же такое Россия? Ведь я пятьдесят лет здесь не был, и почти ничего не изменилось».
Я и не успокаивал его. И ничего не объяснял. А вскоре произошел случай, после которого я вообще похоронил идею разобраться в этом вопросе.
Я читал лекцию по русской литературе в Пенсильванском университете, в Бринмар Колледже. И вот, когда я что-то сказал о русской душе и русской духовности, меня прервала студентка лет девятнадцати: «Скажите, вот вы так много и интересно рассказываете о русской душе, о русской духовности, о всемирной отзывчивости, но можете ли вы мне ответить только на один вопрос: почему при существовании всего того, о чем вы так горячо говорите, в России был возможен тридцать седьмой год? Ведь это делали русские против русских?»
Я начал что-то там лепетать о двух мировоззрениях в одном народе, что-то там еще, по сути дела, понимая, что студентка права. И я никогда не смогу ответить на вопрос, которым, вероятно, мучился не только Пол Энгл и студентка из Бринмар Колледжа, но и многие другие…
Почти святочная история с участием реальных героев
Мой друг Игорек в 1985 году был выброшен из Москвы. И не куда-нибудь, а в Нью-Йорк. Преступление его состояло в том, что он женился на американке. Встретились в Москве, пожили некоторое время вместе. Она уехала в Америку, где поняла, что беременна. Когда настал момент рожать, она сообщила имя отца — своего мужа и его местопребывание. Тут же в Москве Игорек был подобран органами, ему объяснили, что муж при родах американской жены должен присутствовать лично.
И вот с одним чрезвычайно пустым чемоданчиком он очутился в Манхэттене. Шесть месяцев совместной жизни показали полную бесперспективность их брака. Американка выгнала его из своего роскошного дома. Игорь любит свою дочь, навещает ее, но американская жена…
Но дело не в этом. Он остался один — без документов, без языка, без друзей, даже без «грин карт» — в Америке. Назад дороги нет, вперед — только через приключения. И пустился во все американские тяжкие — хоумлес пипл, то есть бездомные, стали для него родней; поезда, вернее, их крыши — средством передвижения, теплый канализационный люк — родным домом. Чужой английский он подобрал на улице грязным, очистил его и быстро на нем заговорил. Куда только Игорь не залетал, куда его только не бросало. Он с достоинством и благородством прошел через страдания и лишения.
Примерно через полгода его скитаний и бомжевания к нему примкнул такой же бедолага, только американец, который сказал, что слышал о нем много хорошего и что хочет разделить его судьбу до конца. «Ви а зе сейм (Мы одинаковые)», — сказал он Игорю и лег рядом с ним на тротуар Лестингтон-авеню. Работа не находилась, случайные заработки давали ребятам только одежонку в гуд вилах и похлебку в пивных ресторанах — если пьешь пиво за доллар, то ешь бесплатно сколько захочешь, но пока не засекут. В общем, вместе было пройдено столько дорог, столько испытаний, что Игорек на самом деле стал понимать, что это значит: «ви а зе сейм», и на его глаза навертывались слезы.
