«Здравствуйте, — говорю. — Я только что видел летающую тарелку, посмотрите сами, вон там за окном». Используя замешательство, подошел к столику, за которым она сидела. «Привет, — говорю, — как прошел рабочий день?» «Спасибо. Я вообще–то не ожидала…» — «Вы разверните птичку, это для вас. Стихи на санскрите». — «Вы знаете санскрит?» — «Несколько хуже английского, но…»
Тут от окна к нам подоспела одна старушка со словами: «Да нет, это просто облако, но, действительно, похоже». «Не может быть, очевидно, улетела», — парировал я.
«Анечка, ваш знакомый уфолог?» — «Нет, он…» — «Изучаю тантрические практики в монастырях Тибета», — лучезарно подсказал я. О Тибете я знал три слова: Брахмапутра, Лхаса, Шамбала. Но постепенно вокруг нас образовался кружок заинтересованных слушателей. Я подробно пересказал им обстоятельства прошлогодней поездки в город Партизанск и то, как нам пришлось чинить машину и переезжать реку вброд. Только вместо «Партизанск» говорил все время «Лхаса», а речку под названием Стеклянуха называл Брахмапутрой. С точки зрения тантризма, понимающего весь мир как единое неделимое целое, разницы между Партизанском и Лхасой и в самом деле не существует. Слово Шамбала я даже не упомянул. «А как вам сам монастырь?» Я посмотрел на Зою, продавщицу ароматических палочек, эту бедную, мистическую цветочницу в индустриальных джунглях, и подумал: может, не надо? Но она–то считала себя кем–то вроде Пракрити, или, упрощая, Мерилин Монро.
«А вот это один из вопросов, которые ни в коем случае не стоит задавать. И знаете, почему?» В тишине я повернулся, чтобы снова посмотреть ей в глаза. Она уже абсолютно не знала, что думать в отношении меня, за кого принимать. «Потому что никакого монастыря нет! Есть лишь проспекция абсолюта! И тот, кто видит монастырскую стену, — не видит ничего». Глубокомысленное молчание было мне ответом. Оставалось только сказать: «а теперь встанем в круг и споем 88 томов Канджуры».
Мы вышли вместе. Декорации были явно из расчета на малобюджетное movie. Слабенькое (без луны) небо, какие–то поломанные (подростками) кусты, зато кошек! Кошками они решили компенсировать все. «Откуда столько?» — удивилась она. Я мог бы сказать, что кошки всегда окружают меня в сумерках. Но подумал, что не стоит. Вдруг поверит. Испугается. Но потом передумал и все–таки сказал. Нарочно так сказал, чтобы не поверила. И она не поверила, но сделала вид, что верит, и я это понял.
Я устал от бесконечно гаерства этого дня и стал говорить нормальным языком. Мне было все равно, пойдет она со мной или нет. С принципиальной точки зрения, «партия была сделана». Я и физически устал. Мотался весь день. Самым простым тоном, не заботясь о том, как это прозвучит, я предложил зайти ко мне. Она смотрела книги, а я вскипятил воду для кофе. Потом она бесконечно долго рассказывала мне что–то вроде своей love–story, и я время от времени задавал вопросы, чтобы не отключиться. Драйва никакого не чувствовал. Я знал, лучший собеседник тот, кто дает тебе говорить. Сидел и просто старался держать ее лицо в фокусе. Пока я отлучался в туалет, она звонила куда–то по телефону. Чуть не забыл, она пила коньяк, которому за время его хранения у меня можно было пририсовать еще одну звездочку. Я только губами касался своей рюмки. «Совсем не пьешь…» — «Энергия Тибета заряжает меня», — отшутился я. «А ты действительно там был?» Я отрицательно мотнул головой: «Только для того, чтобы завести разговор». — «Ты всегда так?» — «Первый раз в жизни. Просто сам удивляюсь». Когда она начала собираться, я понял, что это сигнал. За час я достаточно отдохнул. Электричество пошло. Властно отстраняя доктора Джекилла, на сцену выходил Хайд. «И лучшею в мире дорогой, до первой утренней птицы // Всю ночь подо мной скакала атласная кобылица», — так, кажется, выражался наш похотливый друг Гарсиа.
Давешняя бесчувственность оставила меня, демоны пировали, хищно ловя и питаясь наслаждением жертвы. Луна, которую выпустил–таки расщедрившийся продюсер, коснулась стены своей желтой зеленью. И я мог видеть ее лицо во всей череде волшебных изменений, начинавшихся издалека от русалочьей зачарованности и разгоравшихся в шаманском экстазе ритмических заклинаний до истерики.
Она была просвещенной и поднаторевшей, и, раскрепостившись, разгулялась вволю, требуя уже особых штучек из секретного раздела своих нимфоманских фантазий. И согласно кивая, мои демоны предоставляли ей все с одобрительного кивка того верховного, кто был над ними и на досуге проходился метелочкой по тому опрятно пустовавшему местечку, что он зарезервировал для меня у себя в аду. И я знал, что он не станет отключать меня от сети столько, сколько мне надо. И вспоминал знаменитое восклицание Августина Блаженного: «Господи, даруй мне целомудрие, но не сейчас!» Если это и называется «жить в Боге», то Фома жил в нем как в своем огороде или хлеву. И был святым! Но мне не приходилось особенно на него рассчитывать. Он принадлежал другой церкви…
Утром проводил ее, сладко изможденную, посадил на такси в сереющем сумраке и, вернувшись домой, сытый, отвалился в черноту сна, как Дракула в могилу.
Проснулся от звонка в дверь. Была половина двенадцатого, и звонил мой ученик Паша. Один из немногих, что приезжали ко мне на дом. Я открыл взъерошенный, без рубашки, постель, понятное дело, была не убрана, и на полу в желтых квадратах света шахматными фигурами стояли бутылка коньяка и две рюмки. Я извинился. И он кивнул с улыбкой. Он был взрослый мальчик.
В ответ на мои извинения он ответил, что не стоит беспокоиться, и ввернул что–то насчет «charm of a bachelor flat»[15]. А я спросонья решил, что он назвал меня бакалавром. И я спросил по–английски, почему он считает, что бакалавры по ночам пьют коньяк. А он ответил по–английски, что бакалавры могут делать по ночам все, что им вздумается. «Why?» — заинтересовался я. Потому что бакалавров никто не контролирует. Что вы имеете в виду? Что бакалавры могут позволить себе to relax[16], немного выпить и (наши взгляды встретились на компактной пудренице и разбежались по разные стороны деликатного смущения) встречаться с женщинами, — скромно пояснил он. А разве, если вы не бакалавр, то это невозможно? — спросил я. Да, если вы женаты, это сложнее, — ответил он.
Fucking English! — вспомнил, наконец, что «bachelor» это еще и «холостяк».
После урока я побрился и отправился покупать себе одеколон на базар, состоящий из списанных контейнеров. У контейнера, предлагавшего парфюмерию вперемешку со стиральными порошками и средствами от насекомых, я остановился, разглядывая товар и невольно слушая, как хамски препиралась с покупательницей рыжая продавщица. Улыбнулся тому, что никакая коммерческая заинтересованность неспособна вытравить стойкий дух «советской торговли». Не знаю уж, как там эта рыжая истолковала мою улыбку, только, подавая мне флакон, сказала вдруг грудным, волнующе тембральным голосом: «Пожалуйста…» и совсем уже откровенно: «Заходите еще». И я почувствовал, что это не имеет никакого отношения к сервису, и поднял глаза, чтобы оценить ее с других позиций. В плане сексуального выбора я этически беспринципен.
«А ты чем занимаешься?» — спросила она на другой день, разглядывая комнату из моего вертящегося кресла и откровенно излучая влекущую вульгарность. Ее ноги с небольшим синяком под правой коленкой, в пыльноватых босоножках на каблуке были высоко открыты.
«Коньяку по рюмочке?» — сказал я, томясь грубым вожделением.
«А пива нет? В жару меня от коньяка развозит. Ну, тогда давай с лимоном. Лимон есть?»
Ах, эта приверженность продавщиц и директоров заводов к шаблонным изыскам. Хлопнув стопку, она съела дольку прямо с кожурой и решительно пошла навстречу ожидаемым действиям. Через сорок минут у нее кончался перерыв.
От ее взбитых рыжих волос пахло магазином бытовой химии. «Ну вот, оттрахалась в рабочее время», — сказала с удовольствием… от собственной практичности, что ли? И потянулась за легким ворохом своих шмоток, брошенных на кресло. Но я удержал, и с перерыва она опоздала, так меня заводило это ее блядское лицо и ноги в так и не снятых, уже до блеска оттертых о мою постель босоножках. И она в ответ тоже завелась до того, что кричала непристойности. И уходя, смотрела уже по–другому и сказала, что работает до семи, а послезавтра у нее выходной. Она улыбнулась, одернула юбку, и мы вышли вместе. Мне пора было ехать на занятие, и я сунул под мышку грамматику Шубина.
«Так чем ты все–таки занимаешься? М-м, лапочка?»
«Я учитель», — говорю.
«Ну, ни хрена себе… Врешь ведь?»
Интересно, чем же на самом деле я занимаюсь? Каков мой статус? Мелкий авантюрист? Грубо. Не в том смысле, что обидно, а в том, что неверно. Я кустарь. Из разряда тех, что умудряются выживать в наше время, держат сапожные будки, гадают на кофейной гуще, распинаются на свадьбах тамадой, стригут на дому собак. Я из Средних веков. Я могу считаться «учителем» в таком же смысле, в каком был лекарем цирюльник или продавец пиявок в 15 веке.
