Какого лешего? А Светка Кондакова постаралась. Русалка с шильцем вместо хвоста. Свою-то честь давно сожгла, спалила, прогуляла, и вот теперь была готова спокойно сунуть в топку Родины эн-зе. Не девка — ураган!
А выбор был. В стеклянном корпусе, в красивом доме под сенью кедров не только чехи и венгры проживали — монголы и кубинцы, румыны, немец и даже эфиоп. Хотела бы, уговорила стальных людей, которые пасли все стадо. Простых ребят в спортивных одинаковых костюмах, неброских, зато заметных, как буйки. Они могли пустить, на три мгновенья отвернуться, но Светка выбрала другой путь. Легкий. Не стала переть грудью.
Прошла между сугробов, нырнула в сосновую чащобу. Подкралась к условно подновленной, слегка подкрашенной пятиэтажке второго корпуса. И юркнула. Пока гремели грузчики кефирными бутылками, нырнула в неохраняемый проем служебного хода. Была — и нет. Все вольты мира на шерсти черной кошки, но бестия хитра. Закрыла глазки и даже не мурлычет.
А наш земляк, он без затей. Собран и целен. Будущий чемпион, сенсация турнира, победитель, идет по коридору и ровным счетом ничего не чувствует. На сто процентов отмобилизован перед решающим, последним поединком. Толкает дверь в свою комнату, заходит в тесную и даже выключателем не успевает щелкнуть. Две теплые и мягкие ладошки из-за спины сразу ныряют в заповедник, находят петушка, а достают уже акулу. Конь позавидует. Бугай пост сдаст, коньки на гвоздь повесит и лыжи зачехлит.
Борцовский трикотаж не обманул Светлану. И интуиция не подвела. Уснула в предрассветной тишине. Лик просветленный. На сердце благодать. И юноша, конечно, прикорнул. Расслабил жилистые причиндалы большой амфибии, забылся в теплом молоке припавшей к нему девки. А через три часа тяжелый тренерский кулак пробил подъем. Сотряс филенку тонкой двери. Вскочил спортсмен.
— Всё, слышу! Слышу, батя!
В душ! Иглы холодной. Дробь горячей. Поочередно то голову подставит бедолага, то живот. И вроде бы взбодрился, освежился, но старого волчару Тихона не проведешь. Красных сосудов паутина на розовых белках и под глазами голубые тени.
— Ах ты паскуда, — ласково сказал. При всех. При пацанах. Нина Семеновна — врачиха здесь же, и Николаич — второй тренер.
— Говнюк.
Быть банкам. Быть битым старыми вьетнамками. Сейчас Тихон отделает, распишет синей резиной по белым булкам. Как салабона, последнего мальчишку, сопляка. Напрягся Жаба, набычился. А знаток спортивной педагогики, можно сказать, без пяти минут заслуженный тренер Федерации, его за хобот. Схватил железным щупальцем за нюхалку, кран перекрыл, сдавил пятак и улыбается отечески:
— Тебе сейчас его свернуть или попозже?
Как математик рассчитал. Профессор психологии. Черный и страшный Жаба вышел на ковер и все равно оказался в партере. Но тут-то и сработало. Когда почувствовал болгарин, что может взять финал чисто. В ход пошел локоть. Ничем не примечательный нос Цура, скромный, как гузка бройлера, на него в тот день смотрела вся страна. И дырявый не подвел. Тихоном измятый, скрученный, а после этого быком из Пловдива прижатый, вдавленный заподлицо, до самых гланд, сорвал все пломбы и стоп-краны в гормональной системе чушковского зверюги. Стал Жаба великаном. Трехголовым, семируким и девятихвостым. Поднял врага и шмякнул. Распластал. Через ковер, через два слоя кожи и поролона, приклеил, припаял лопатки гада прямо к полу.
Заказывали? Получите!
И всех простил. Ни злобы, ни обиды. Как заново родился. Взял Тихона и в раздевалку на руках унес. А тот бормочет, вся репа красная, в слезах:
— Ах ты сучонок, раскидай, убить тебя, ублюдка, мало…
От счастья крыша съехала у мужика. Да и у Жабы без порядка стучались шарики о ролики в башке. Зачем-то вышел без шапки, в куртенке легонькой, с медалью на крыльцо. А перед заснеженным стоит «волжанка», барская машина — два нуля семнадцать. На заднем стекле шторка. Дымок чертенком голубым играет, вьется у выхлопной трубы. Дверь приоткрылась и пальчик розовый как будто манит Жабу. Иди сюда. Цур делает два шага, дурачок, его за тонкую болонью хвать и втягивают внутрь.
Ночная свиристелка. Вчерашняя коза. Привет!
— Куда?
— Ко мне.
А утром, здрасте, папа с мамой.
— Он будет у нас жить.
Решенье окончательное. Обжалованию не подлежит.
Вот так и стал зятьком. Чуть было не лишившись фурнитуры, перил и ручек по всему периметру тела. Из боя вынырнув блестящим, гладким, как мыло или звездолет, вошел Игорь Цуркан в семью Степана Кондакова.
Кому из теста тесть, кому из глины, а Жабе за его подвиги, выносливость и несгибаемость достался золотой. Буквально. Улыбнется, заговорит, и сразу блеск. Клык справа из желтого металла. Весло однажды прилетело на рыбалке. Губа спокойно зажила, а зуб не вырос. Но деятельный Андреич не опечалился. Стал еще краше. Отправил в переплавку непарную сережку жены Веры Витальевны. Изобретатель. Все к делу приспособит. Ничего не пропадет.
И это помнил, никогда не забывал Борис Тимофеевич Владыко. Тогдашний первый секретарь Южносибирского обкома. Отец Южбасса. Неутомимый творец морей, плотин и дамб. Пример всему Союзу по части экономии энергетических ресурсов. Член ЦэКа. Вертушка в кабинете, а Степа, обычный управляющий делами, с ним на ты. Борис. Степан. Легко и запросто. На зависть окружающим.
Никакой субординации, но так сложилось. Тепло осталось. Редчайший случай, нетипичный. Как-то смогли по жизни пронести открытость и сердечность гаражного братства. Пионеры сибирского автовождения. Номер пятый и седьмой в списке владельцев проворных, юрких «Опельков» города Кольчугино. Хозяева глазастых «Москвичей» из шведской послевоенной стали, парторг и механик водоотлива с известной ударными починами, стахановскими достижениями шахты "Ворошиловский стрелок". Два бокса встали рядом, дверь в дверь, крыши сошлись как плечи на хребте общей стены, и сами собой мужские разговоры потекли. Дискуссии под козырьком открытого капота.
Какая музыка. Какие звуки. Кинокартина в цвете! Позвякиванье торцевых ключей, в пазах железки перетоки керосина, чмок-чмок густого солидола, стартера первый трудный оборот и долгожданная вибрация родного механизма. Все! Задышал. Пришла пора сдуть пену на бетон и охлаждавшийся у стеночки напиток согреть в желудке, чтоб к сердцу подкатил уже душевной, дружеской волной.
— Ну, Степа за твои руки!
Шло хорошо. Иной раз даже пару четушек под кильку принимали. Случалось. Было время.
С тех пор и отложилось в голове, сформировалось мнение в партийной, государственной Бориса Тимофеевича, что надо всегда под боком, где-то рядом иметь того, кто не боится рукава закатывать и в грязь по локоть залезать. Тогда все ходит, бегает, работает, живет, а остальные могут просто наливать и пить. В общем, ценил Степана.
Ну, а Степан Андреич этим пользовался. Конечно, пользовался, почему же нет? Не по-хозяйски было бы иначе. Неладно и негоже.
Вот Жабу, например, устроил так, что все Чушки на земноводное равненье держат. Но, впрочем, что с них взять, с Чушков? Деревня! Пригород куриный. А вот Степан, возможно, маху дал.
До пупса на капоте и разноцветных лент, связавших бампера, Игорь Цуркан, как мог, перебирался с курса на курс в технологическом. По ходатайству кафедры физической культуры числился в ректорском списке. Пилил тихонько, полз полегонечку к диплому организатора предприятий общественного питания. Теперь же, со Светкой Кондаковой расписавшись, заветный мог получить без всяких физруков, режима, сборов и самой борьбы. Это понятно. А с корками в кармане еще бы выбирал, нос морщил, думая, где слаще и надежней. Завпроизводством в боевой шашлычной у крытого рынка или же сразу директором пивного зала на Красноармейской. Горя бы не знал.
Мог тесть зятьку устроить славную житуху. Без лишних трудностей. Еще бы. Только циничный и расчетливый Степан Андреевич метил выше. Все обещал, мечтал, хлебнув кваску в дачном предбаннике. Листик березовый на шее. То ли родимое пятно, то ли от компаса стрелка.
— Еще в московской сауне попаришься. В квартирке пожируешь, Игорек, на Юго-Западе.
Был мастером ковра, а вышел в председатели малиновой скатерки. Почетный правый крайний у бутылки с газировкой. Хочешь «Нарзан», а хочешь «Колокольчик». Стал комсомольцем в двадцать лет. Не был, не состоял, и вдруг вручают красную книжку, вся синяя от штампиков «уплачено». Как Штирлицу после торжественного перехода через Альпы. Обняли незнакомые товарищи, за руки взяли, повели и сразу сделали членом институтского бюро. И попер. Попер. Номенклатурными полями в светлое завтра.
— Ты погоди еще годок, и будешь на Богдана Хмельницкого в кожаном кресле заседать.
Андреич обещал. Не сомневался. И Жаба ему верил. А теперь какая кожа? Не соскользнуть бы с пупырчатого дерматина. На мариинской полированной березе усидеть.
