Я огляделся. И вновь не выдержал.
— Но по вашей квартире этого не скажешь.
Макс откровенно расхохотался мне в лицо.
— Я и впрямь узнаю друга Смирнова! Настоящего друга. Только не понимаю, почему он вас так тщательно скрывал?
— Он не скрывал, просто… — я запнулся, хотя версия нашего знакомства была мною продумана. — Просто видимо при вас у него не было случая обо мне вспомнить. Так бывает. Тем более, что мы подружились через его жену… Надежду… Надю. Мы были соседями, жили в одном доме, в одном подъезде. А потом я уехал… И наша дружба превратилась скорее в телефонную. Или письменную.
Я не мог не заметить, как он скривился при упоминании жены Смирнова. И в очередной раз убедился, что они друг друга не терпели.
— И что же вы теперь от меня хотите? — довольно резко спросил он.
— Вообще-то лично я ничего, — не менее резко ответил я. — Я по просьбе Надежды Андреевны.
— А Надежда Андреевна почему сама не соизволила придти? — иронично уточнил он.
— Вы сами должны понимать, почему.
Он вздрогнул, опустил глаза и принялся наливать кофе. Я решил не искушать его своими подозрительными намеками и уже миролюбиво продолжил.
— Она сейчас не в самом лучшем состоянии. И вы это отлично знаете. Похоже, она очень, очень сильно любила мужа.
— Да она была просто на нем помешана! — грубо отрезал Макс. — Может, это его и сгубило.
— К сожалению, его сгубило другое.
— Да я не про то! — Макс махнул рукой. — Я про жизнь его, а не про смерть! Умереть можно от чего угодно, здесь наши желания бессильны. А вот как прожить жизнь в наших руках!
— А я думаю, его вполне устраивала и его жена, и его жизнь.
— Конечно, устраивала! Если человек смиряется, его что угодно устроит! Даже нары и тюремная решетка! Но смирение — это гибель для личности! Для писателей, артистов, ученых! Впрочем, для всех художников в своем деле! Даже для поваров, если он личность! Смирение — это удел посредственности и монахов. И, безусловно, неудачников. Он не был ни посредственностью, ни монахом. Но сам, по собственной воле пожелал стать неудачником! Это более чем преступно для ученого!
— А Надежда Андреевна считает его гением в своем деле.
— Еще бы она считала по-другому! Она сама слепила из него то, что хотела и назвала это гениальностью. А воля его была парализована. Он жил по схеме, которую придумал, вернее, которую ему выгодно было придумать. Чтобы хоть как-то оправдать свое существование. Но, как видите, схема его, выстроенная годами, разрушилась в один миг. Одним ударом шайбы! Знаете, складывается такое ощущение, что он, знавший, каким в идеале должен быть жизненный путь, чтобы жить долго и счастливо, сам ступил не на ту дорогу и именно поэтому погиб. Он оказался жертвой собственных фантазий. Вместо того чтобы просто жить, он жил по придуманной схеме, она душила его, не позволяла сделать шаг ни влево, ни вправо, и в итоге его погубила.
— А вы знаете, как нужно жить? — я внимательно посмотрел на Макса.
— А этого вообще знать не нужно. Нужно просто жить.
— Ну, вы-то живете не просто, — я огляделся.
Он оценил мою шутку и расхохотался.
— Безусловно! Но чем проще относишься к жизни, тем она дороже отплачивает.
Еще какой-то месяц назад я бы легко нашел с Максом общий язык. Я вообще был как две капли воды на него похож. Но теперь словно вглядывался в свою старую фотографию и с тоской вспоминал свое прошлое. И уже отлично понимал тех, кто ненавидит удачливых, благополучных. Я совсем недавно был таким. В таком же легком белом хлопковом костюме, на кожаном диване, с чашкой кофе в руках я мог развязно рассуждать о том, что жизнь дорого платит тем, кто к ней просто относится. У меня и мысли не могло возникнуть, что когда-нибудь, в один из заснеженных дней она резко прекратит оплату и предъявит такой счет за свои бесплатные услуги, что погасить его не будет ни сил, возможности. Разве что ценой расставания с самой жизнью.
Но на это меня тоже не хватило. Во всяком случае, я не спешил. Я по-прежнему оставлял лазейку для своей измученной совести. И она должна была вывести меня в прежнюю жизнь, о которой я так истосковался. Которую мог уже наблюдать только со стороны.
Я уже начинал ненавидеть себя. Мне показалось, будто становлюсь похожим на тысячи завистников, которым не удается жить так, как Макс. И только поэтому они его ненавидят.
Черт побери! Не адвокатом же я нанимался к Смирнову. Я должен быть обвинителем, ну, на первых порах, следователем, обязанным любой ценой раскопать компромат. К тому же Макс трезвомыслящий человек, коллега и главное — друг. Только он мне и может помочь в этом деле. И больше не медля, я просунул голову в свою заветную лазейку.
— Скажите, а Юра… Он вообще был хорошим человеком? Ну, кроме того, что он придумал какую-то дурацкую, почти смешную схему счастья, за ним ничего не водилось?
Это были неосторожные слова. Все-таки я был плохим следователем. Мой вопрос насторожил Макса и очень его поразил. Он нахмурился. И чашка с кофе дрогнула в его руке.
— Я вас не понимаю, Виталий Николаевич. О чем вы? Позвольте узнать, зачем вообще ко мне пожаловали?
Я шумно вздохнул, словно переведя дух. Вытер носовым платком влажный лоб.
— Вы меня не правильно поняли. Возможно, это дурацкий вопрос. Я совсем не о том хотел спросить.
— А мне кажется, именно о том, — резко ответил Макс. — Я, кажется, начинаю понимать. Старый друг жены Смирнова, так вдруг внезапно появившийся лишь после его смерти. Безусловно, вам хотелось бы узнать о Юре что-либо нелицеприятное, чтобы не так безнравственно выглядело столь скорое ухаживание за его женой.
Я криво усмехнулся. Еще чего не хватало! Даже сама эта мысль унижала меня. Это после принцессы Дианы! Я, конечно, мог все потерять — и красивые вещи, и красивых женщин, но только не вкус к ним. Я уже было попытался защищаться, как Макс вдруг приблизился ко мне, и на его лбу образовалась глубокая морщина, словно он о чем-то пытался вспомнить.
— А ведь мне ваше лицо знакомо, — с удивлением заметил он. — Вот только не могу понять, где мы встречались.
Я насторожился. Нет, на сегодняшний день безопаснее быть поклонником Смирновой, нежели убийцей ее мужа. И мгновенно изобразил на лице беспечное выражение.
— Скорее всего, вы видели мою фотографию у Смирновых.
— Да, да, может быть. Фотография соседа. По дому. И по подъезду. И по лестничной клетке, не так ли? Может быть. Так вас интересуют пороки Смирнова, а не его добродетели? — в глазах Макса появилось откровенно ехидное выражение.
— Повторяю, вы меня не правильно поняли. Если честно, меня интересует все. Ведь я журналист, вам, наверное, говорила об этом Надежда Андреевна. И я собираюсь теперь писать книгу об ученом Смирнове, который, кстати, был моим другом, — уже с достоинством, твердым голосом ответил я.
Пожалуй, несколько снобистский тон на какое-то время расположил ко мне Макса. Он даже дружелюбно улыбнулся.
— Ах, вот оно что! С этого бы и начинали! Ну что ж, извините, если чем-то вас обидел. Сами понимаете, что мы склонны думать о людях хуже, скорее всего только потому, что не желаем, чтобы они были лучше нас. Вот и мысленно фантазируем… Ну, что же, еще раз простите.
— Я уже забыл, — вновь с достоинством ответил я.
— Ну и прекрасно! Значит книга. Просто замечательно! Просто великолепная идея!
Макс как-то слишком возбудился, обрадовался, что мне позволило усомниться в его искренности. Впрочем, я тоже хотел думать о нем хуже, чем он есть, чтобы как-то себя обелить.
— Знаете, Смирнов этого достоин! Вот еще одна сторона смерти. О мертвых думают, их жизнь интересует, ее анализируют. Разве живые часто такого удосуживаются? А все почему? Живые и раздражают, им и завидуют, их ненавидят. А к мертвым уже никаких счетов. Смерть оплачивает все. И прибавляет прощение и сочувствие. Разве не так?
— В общем, так, но довольно прозаично и где-то цинично.
— А я не романтик, в отличие от Смирнова. И, возможно, где-то циник. Но скептическое отношение к действительности помогает жить.
— И жить недешево, — вновь не удержался я.
Макс вновь хохотнул.
— Вы меня вновь поддели. Ну, что ж. Я этого вполне заслуживаю. Я ведь живой, в отличие от Смирнова. И ко мне снисхождения нет.
— Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, Максим Станиславович, я не хочу писать хвалебную оду на смерть Смирнова. Я не хочу подгонять его жизнь под его же схему. Я хочу написать правду о человеке. И все.
Макс иронично усмехнулся.
— Ради Бога! Только мне не заливайте. Правду. Вы хотите написать правду только потому, что она теперь легче раскупается. Люди хотят узнать о жизни великих побольше гадостей, это, знаете ли, облегчает им жизнь. Уж если великие были такими, то что говорить о нас, грешных.
— Великим больше позволено, — заметил я.
