От Людовики ничего не осталось.
Кроме золотистых волос, старательно собранных в очень высокий шиньон, и атласных туфелек цвета пудры, которые выглядывали из-под гипса.
Я вцепилась в руку Ноэми, и она, вытаращив глаза, пришла мне на помощь. Одной мне не выдержать было бы этого мучительного зрелища.
— О боже мой, Людо… — произнесла она в потрясении.
Людовика подняла длинные ресницы над синеватыми щеками.
И не произнесла ни слова.
Некоторое время все молчали.
Тысячи мыслей метались в это время в наших головах, словно муравьи в растревоженном муравейнике. Мама Людовики села сзади нас с Ноэми, рядом с бабушкой, и подождала, пока мы придём в себя от ужасного потрясения, а потом рассказала, что случилось.
Рассказала всё сразу, без остановок.
Точно так, как произошло.
Быстро.
Шёл последний отборочный тур конкурса.
Седьмой, по сути уже и не отборочный, а скорее прославляющий.
Людовику.
Все именно об этом и говорили, как вдруг оборвался трос, державший занавес.
Мелодия Щелкунчика перекрыла грохот, но не заглушила его полностью. Стальной трос, падая, закрутился в воздухе, подобно хлысту, и ударил Людовику по спине как раз в тот момент, когда она, подпрыгнув, находилась в воздухе, подбросил её ещё выше; на какое-то мгновение она даже исчезла из виду, а потом отлетела в кресла за третий ряд партера, словно птичка, подстреленная из ружья.
— Победительница потерпела поражение, — сказала Вивьен Ла Коикс.
Рассказывая о случившемся, мама Людовики повторила эти слова много раз — очевидно, они хоть как-то смягчали её отчаяние.
Людовика лежала в креслах впереди нас и слушала, не шелохнувшись, словно всё это не имело к ней никакого отношения.
Если бы я не знала хорошо Ноэми, то подумала бы, что она обрадовалась несчастью Людовики.
Однако Ноэми не радовалась. Просто ужасная история, которую мы только что узнали, приглушила её собственные страдания, она даже перестала хлюпать носом, тихо закрыла глаза и обрела дар речи.
Я не могла понять, как соединялись в голове Ноэми поражение Людовики и её переживания и по какой такой странной причине казалось, будто ей стало легче.
У меня же трагедия, которая обрушилась на Людовику, вызвала совершенно противоположные чувства. Даже в поражении она превзошла нас, опередив, уйдя вперёд на головокружительное расстояние, и от этого моё поражение выглядело ещё более удручающим. И я действительно не могла понять, какой механизм, за исключением садизма, действовал на Ноэми.
Когда я пыталась рассказать обо всём Марии, мне пришлось потратить на это почти час, и всё равно, похоже, я не сумела ничего объяснить, но ей почему-то всё стало ясно.
— На миру и смерть красна.
Солнечный луч, пробившись сквозь пластик иллюминатора, осветил профиль Людовики. Её красота — раненная — стала ещё более сияющей. Так искалеченная фея, изнасилованный ангел всё равно остаются феей и ангелом, даже ещё в большей мере.
Воздушная яма подбросила Людовику в креслах.
Толчок вызвал такую боль, что у неё пролилась слеза.
Одна-единственная. Жемчужина, единственная и драгоценная.
Ничего схожего ни с мокрым носом плачущей Ноэми, ни с моим потопом, застилавшим глаза.
Круглая и прозрачная, чистая, как бриллиант, она возникла на нижнем веке, пригнув ресницу, словно капля свежей росы — лепесток, и скользнула на щеку, где задержалась на мгновение, а потом изящным движением направилась к подбородку, испуская, прежде чем упасть, звёздные лучи, и наконец исчезла, оставив после себя след драгоценной боли.
— У нас тоже всё плохо кончилось, Людо, — сказала Ноэми, протянув руку между креслами и погладив её по голове.
Людовика отвернула голову.
Правильно.
Она не такая, как мы.
Она — стальной канат.
Лёгкий запах печенья на солоде, которое пекла Мария, окутал меня, когда я открыла калитку, и становился всё сильнее, сопровождая по дорожке к дверям дома.
В Колледже Верующих мы сходили с ума по стереоскопическим картинкам, создающим иллюзию объёмного изображения, в которых за основным, сказочно красивым рисунком скрывался другой, обычно какой-нибудь страшный.
Наша любимая — пряничный домик Гензеля и Гретель. Мы так часто смотрели эту картинку, что она почти стёрлась в конце концов в наших руках. Часами не могли мы оторваться от этой игрушки, смотрели, щурясь и соревнуясь, кто первый увидит череп. Не просто какое-то условное его изображение, а самый настоящий череп, видимый так же отчётливо, как и пряничный домик Гензеля и Гретель.
Нравилось жутко. И когда удавалось увидеть этот череп, пусть даже в сотый раз, впечатление он оставлял огромное: оно оказывалось сильнее нас. Какая-то мрачная сила завладевала нами и заставляла метаться в состоянии транса, подобно ведьмам на шабаше, и кричать: «Я увидела его! Я увидела его! Я увидела его!»
Я разгадала, как рассмотреть второе изображение, поэтому всегда побеждала. Достаточно пристально вглядываться не во всю картинку, а только в маленькую белую дверцу, пока глаза не начнут слезиться.
Если удавалось сделать так, чтобы она исчезала из поля зрения, всё получалось. В ту же секунду дверца превращалась в проваленный нос черепа и — хлоп! — всё прочее оставалось лишь фоном.
К сожалению, эта моя способность срабатывала только с картинками. Иначе я сразу догадалась бы, что меня ждёт, как только переступлю порог дома.
Целых две недели Мария только и делала, что засахаривала, глазировала, посыпала сахаром, заливала сиропом всё, что оказывалось хоть мало-мальски съедобным. Всё, что до сих пор мне отмерялось с занудной скупостью, теперь вдруг предлагалось с необыкновенной щедростью.
Как в самом прекрасном из моих повторяющихся снов, я целые дни ела, жевала, сосала что-нибудь необыкновенно вкусное, пока не уставал язык и я не валилась в постель, утомившись от сладостей.
Мария улыбалась. Я не отошла бы от неё даже под пытками.
Я поняла, что именно поэтому она продолжала изготовлять свои красочные лакомства, и это весьма льстило мне. Она позволила мне нарушить железные правила питания, которые сама же и установила, лишь бы я оставалась рядом. Должно быть, она и в самом деле очень соскучилась по мне за время каникул.
Вернувшись, я сразу же в первый вечер смогла принять ванну. Долго полоскалась в ней при запертой двери, и мама не возражала, ни разу даже не постучала.
Ну а уж в ванне, хоть и не в той, что принадлежала когда-то Грейс и Стенли, я устроила настоящее цунами.
И в следующие дни мне тоже ничто не мешало повторять это.
Работала система защиты от затопления. И это для меня в моём возрасте — во власти полнейшего эгоцентризма — означало, что всё в порядке.
Не было повода волноваться, кто идёт. Я могла наслаждаться попустительством Марии совершенно спокойно, ни о чём не беспокоясь.
Даже отдалённо не могла я догадаться, почему Мария удерживает меня на кухне: чтобы я не заметила, что мама всё время проводит в Розовом Домике. Иначе, клянусь, я никогда не сказала бы Марии, что всё равно подметила это, удовлетворив таким образом одновременно и любопытство, и желание полакомиться. Говоря словами Марии, сумела достичь невозможного.
— Мария… — начала было я, отдирая от зубов розовый желатин.
— Ну…
— А что мама целыми днями делает в Розовом Домике?
Пачка сахарной пудры, которую Мария, привстав на цыпочки, хотела положить на последнюю полку шкафа, камнем полетела вниз и, взорвавшись на полу, подняла огромное белое облако. На несколько секунд мы с Марией исчезли в нём. А когда появились вновь, то оказались совершенно белыми и походили на трубочистов, только наоборот.
— А ты что об этом знаешь? — недовольно спросила она.
Судя по её тону, лучше бы я не спешила доедать свою сладость.
— Я видела её, — ответила я, раз уж она подумала, будто я побывала там.
Мария задышала, раздувая ноздри. Она очень рассердилась. Схватила швабру и принялась мести пудру в мою сторону, поднимая тучу пыли.
— Как ты могла видеть её, если всё время торчишь тут! — сердито упрекнула она меня.
Похоже, она разозлилась не столько из-за того, что я видела то, что ей не хотелось, чтобы я видела, сколько из-за того, что напрасно позволила мне съесть так много сладостей.
Она с такой силой орудовала метлой, что походила на синьора Паоло, когда тот косит траву. Не похоже, будто она и в самом деле хочет знать, как мне удалось увидеть маму.
Мария не подметала сахарную пудру, а энергично развеивала её. Облако, которое она подняла, оказалось больше того, что образовалось после падения пакета. Мне казалось, будто меня заключили в огромный ватный шар.
Вскоре метла Марии оказалась возле моих босых ног.
