– Итак, вам не нужен ребенок вообще, вам нужен ребенок от мадам Р.– если бы только природа сделала подобное возможным.
Она жаловалась на самые чудовищные боли, делала отчаянные попытки отвергнуть объяснение: это неправда, я ее заговорил, она была неспособна на такие чувства, она никогда бы их себе не простила, она имела в виду только то, что сейчас ее подруга еще меньше, чем прежде, окажется способна посочувствовать ее неестественному ужасу перед беременностью. Я опровергал ее с помощью непреложных фактов. Разве не существенно то, что она страдала от своих изнурительных галлюцинаций во время единственной сексуальной активности, разрешенной ей ее сознанием? Что все долговременные и плодотворные отношения имели у нее место только с женщинами? Что у нее были сильнейшие материнские инстинкты, однако, когда дошло до дела, она совершенно изменила свое отношение к постоянным домашним узам, которые влечет за собой материнство? Что в ее дневнике мадам Р. (в образе «мадам Коттен») обрисована куда более живо, нежели молодой человек? Разве не ничтожество он по сравнению с мадам Коттен?
Бедная молодая женщина все еще противилась принять объяснение. Некоторое время ее симптомы оставались очень сильными. Степень страдания и сила ее сопротивления не ослабевали до тех пор, пока я не сказал ей в утешение, что, во-первых, мы не несем ответственности за свои чувства, а во-вторых, ее поведение и сам факт того, что она в этих обстоятельствах заболела, в достаточной мере свидетельствуют о ее нравственности. Ибо за все приходится платить, и ценой избавления от невыносимого знания явилась истерия. К тому времени, как она пришла той ночью к себе, она уже настолько погребла знание о своей гомосексуальности, что смогла написать своему мужу необычайно страстное письмо. Несколькими часами позже начались ее боли. Отвергнутая Медуза потребовала плату. Но плата стоила того, чтобы ею пожертвовать, потому что альтернатива была бы еще хуже.
Когда я объяснил ей это, ее сопротивление ослабло, хотя и не исчезло полностью. Точнее сказать, она в одно и то же время и принимала, и отвергала мое объяснение, стремясь перевести разговор на менее устрашающее открытие, касающееся поведения ее матери. Поделившись своим детским воспоминанием, она испытала ощутимое облегчение; когда же мы приступили к его обсуждению, ее состояние стало заметно улучшаться.
Я не мог не восхититься, каким экономным способом ее сознание сделало это воспоминание безвредным, обрезав его, словно единым взмахом ножниц, так, что в нем не осталось ничего более вопиющего, нежели нежное супружеское объятие. Но, однако, я все еще не был уверен в том, что именно она видела. Если под этим не скрывалось какое-нибудь еще более опустошительное открытие, то речь шла всего лишь об объятии между ее склонной к порывам чувствительности матерью и дядей; любому, кто мог бы забрести в тот уголок сада, оно показалось бы сравнительно невинным. Она соглашалась с этим – теоретически; но тем не менее была убеждена, что мать и дядя были любовниками, – она каким-то образом чувствовала это даже в четыре или пять лет. В качестве улики она указала на то, какой взволнованной и сверх обычного ласковой делалась ее мать, когда приближались приезды ее зятя. Она напомнила о депрессиях, в которые мать впадала с приходом осени, о ее поездках в Москву и о щедрых подарках, с которыми она возвращалась домой, – как будто хотела загладить свою вину. Анна вообще не верила, что мать ездила в Москву: скорее всего, в какое-нибудь укромное место между Одессой и Веной – возможно, в Будапешт – на свидания со своим любовником. (Будучи преподавателем языков, он, несомненно, посещал множество конференций...) Она вспоминала сконфуженное молчание и до, и после того, как ее мать привезли домой хоронить; нежелание говорить об умершей ни тогда, ни позже; тот факт, что тетя не приехала на похороны, никогда больше у них не появлялась и теперь почти никогда не упоминает о том периоде своей жизни. Когда я возразил, что для всего этого существуют превосходные и более правдоподобные объяснения, она рассердилась, словно ей нужно было утвердиться в греховности своей матери. С подозрительной внезапностью она вспомнила о том, что матросы, оскорбившие ее, когда ей было пятнадцать, позволяли себе непристойные замечания о ее матери – дескать, все знают, что она погибла с любовником в Будапеште. В грубых выражениях они предполагали, что обугленные тела невозможно было разъединить.
Теперь она, конечно, утверждала, что ее дядя скончался не от сердечного приступа в Вене через несколько месяцев после смерти ее матери, а умер в том же пожаре в отеле. Отец и тетя придумали ложную версию, чтобы положить конец сплетням, но, как это обычно бывает в таких случаях, все в Одессе, вероятно, знали, что было на самом деле, за исключением Анны и ее брата. Когда я спросил, не стоит ли ей обратиться с этими подозрениями к тете, она ответила, что не хочет бередить старые раны. Я все же настаивал, чтобы она сделала это или, по крайней мере, полистала подшивки газет, так как был уверен, что все это дикие фантазии. Теперь ей было настолько лучше, что она сама стала отправляться на прогулки по городу. И однажды, вихрем ворвавшись в мой кабинет, она с торжествующим видом протянула мне две фотографии. На одной, помятой и пожелтевшей, была запечатлена могила ее матери, на другой, недавно сделанной, – могила дяди. Она сказала, что лишь после долгих поисков нашла место его захоронения, – ведь тетя его не посещает. По фотографии было видно, что могила сильно запущена. К моему удивлению, даты смерти на обеих могилах, слабые, но различимые, были одинаковыми. Мне оставалось только признать, что под грузом такого свидетельства чаша весов склонилась в сторону ее версии событий. Она улыбнулась, наслаждаясь победой35.
Пора подытожить все, что мы знаем о случае этой несчастной молодой женщины. Обстоятельства ее детских лет сложились так, что она была обременена тяжким чувством вины. Каждая девочка, достигая стадии Эдипова комплекса, начинает лелеять деструктивные импульсы, направленные против матери. Анна не была исключением. Она хотела, чтобы мать «умерла», и – как будто она потерла волшебную лампу – мать умерла на самом деле. Благодаря змею, объявившемуся в ее раю (пенису дяди), поле для Анны было расчищено, и она могла сделать то, к чему стремится каждая маленькая девочка, – родить своему отцу ребенка. Но вместо того, чтобы принести счастье, смерть матери заставила ее испытать страдания. Она узнала, что умереть означает навсегда остаться в холодной земле, а не задержаться в отъезде на несколько дней дольше. Ее матереубийство не было вознаграждено любовью отца – напротив, он стал холоднее и отчужденнее, по всей видимости, наказывая ее за чудовищное преступление. Анна сама испытала изгнание из рая.
Охраняемая любовью заместительниц матери, нянь и гувернанток, она была наказана – и опять мужчинами, – когда ее напугала и оскорбила толпа матросов. От них она узнала, что мать ее, возможно, заслужила смерть, ибо была дурной женщиной. Но к этому времени холодность отца по отношению к ней заставила ее безмерно превознести мать; слова матросов, ничем не подкрепленные, были погребены в подсознании, как и память об увиденном в беседке. Как раз в это время у нее появились симптомы одышки и астмы – возможно, в качестве мнемонического символа удушливого чада пожара, – а отношение отца доказало ей раз и навсегда, что он совершенно равнодушен к ее благополучию, и она вычеркнула его из своего сердца, решив начать новую, самостоятельную жизнь.
В столице она имела несчастье сойтись с недостойным ее человеком, обладавшим садистскими и довольно зловещими чертами характера. Следовало, однако, предполагать, что она выберет себе любовника именно такого типа, потому что к семнадцати годам у нее уже сформировался стереотип отношений с мужчинами. Также следовало предполагать, что сексуальный контакт с А. обернется неудачей, равно как и то, что с нею подружится женщина и спасет ее, но не прежде, чем случится еще худшее. В доме мадам Р. ее самооценка была восстановлена, а материнская привязанность вдовствующей подруги помогла укрепить идеализированное представление о материнской любви – подлинной первой любви. Во фрау Анне начали формироваться чувства гомосексуальной природы, хотя она не могла сознаться в них самой себе, не говоря уже о мадам Р. К счастью, она смогла пережить повторный брак своей подруги, благодаря тому, что в ее жизнь снова вошла тетя – женщина, чьи материнские чувства не находили выхода и которая, в сущности, была сверхъестественным образом ее матери. Соблазнительно расценить открывшийся в это время у Анны музыкальный талант (особенно если учесть, что он нашел выражение в богатых тонах выбранного ею инструмента) как непроизвольный «расцвет», обусловленный восстановленным чувством собственной значимости.
