Движется пробка со скоростью глетчера – улица, непригодная для езды. А вокруг пылает реклама и возвышаются деловые здания. Папа с бомбилой клянут Москву, а дитя перестало канючить и завороженно смотрит. Хочет уже дитя машину с большими сверкающими колесами и кабинет высоко-высоко, на маковке небоскреба. Если ребенка не развивать, он так и останется на всю жизнь с примитивными идеалами. Чтобы ему не мечталось о кабинете, нужно читать ему вслух, ходить с ним в музеи, на выставки и в театры. Но к каким его ценностям ни приобщай, этот ребенок, конечно, вырастет москвичом. Таким же, как все, проклинателем своего города, человеком, достойным чего-то лучшего. И маршрут его жизни – от колыбели до колумбария – проляжет в пределах московской кольцевой дороги. Этот город – ловушка для человеков. Над Москвою не светят звезды, кроме, конечно, кремлевских. Говорят, она – не Россия. Но что же она тогда? Не заграница уж во всяком случае. Это чувствует всякий русский, приземлившись в московском аэропорту. Ребенок в окошко таращится на вереницу вывесок и билбордов; тщится читать; вышептываемые слова туманом расплываются по стеклу. Папа беседует с дядей-таксистом. Но где же родитель номер один, мама ребенка, – где? Ребенок, наверное, по ней соскучился. А мама катается на коньках и целуется со своим любовником.
2. Детская тема
Взрослые в жизни ребенка были к нему равнодушны либо, напротив, ласкали его и любили. И если они о ребенке думали, то думали к его пользе. Он и представить себе не мог, что самая мысль о нем омрачает чье-то существование. Между тем один такой взрослый был. Вообще-то дела семейные, которые были свои у каждого, Тимоша с Надей не обсуждали. Эта тема у них относилась к зоне естественного умолчания. Разговоры о семейной жизни, так же как о загробной, чаще всего оказываются не к месту. Но особенно между любовниками, отдающимися преступной страсти. Уж для них-то, во всяком случае, нет ничего за пределами комнаты, где сплетаются их тела, или круга фонарного света, в котором они прощаются, или круга тьмы, где оказываются, простившись.
Но однажды после сплетения тел в пределах Тимошиной комнаты Надин взгляд задержался случайно на полке с коллекцией автомобильчиков.
– Прелестные машинешки, – выскочило у нее. – Васька был бы в восторге.
– Кто-кто? – переспросил Тимоша.
– Васька, сынишка, – пояснила Надя, слегка смутившись.
И оба они замолчали. Тимоша не стал развивать разговор о сынишке, но романтическое настроение у него погасло. Конечно, он и раньше знал, что у Нади есть муж и ребенок, но теперь у ребенка появилось имя.
С этого дня Тимоша старался не замечать коллекцию, будившую мысль о Ваське. В жизни и без того достаточно было трудных тем для раздумий. Впрочем, Тимоша давно уже не включал анализ – отделываться от трудных тем ему помогала проза. Если что-то его беспокоило в реальной жизни, он это переправлял в область вымысла – транзитом и не осмысливая. Собственные тревоги он заточал в крепко сколоченные абзацы, превращая в предмет безопасного любования. Разумеется, имя Васьки в прозе никак не упоминалось, однако в Тимошиной «Азбуке» под литерой «Д» произошли пополнения. Детская тема тревожная зазвучала в его литературном творчестве.
Тимоша по-прежнему пользовался компьютером как шифровальной машиной. Поставить себе на службу враждебные технологии было с его стороны, конечно, и остроумно, и дерзко. Но шифровать послания имеет смысл, когда есть у автора адресат, умеющий и желающий раскодировать. Тимошин единственный адресат упорно не откликался. Только однажды Надя ответила по электронке: «Твой последний кусочек не так уж плох», – написала она.
3. Назойливая действительность
Тимоша трудился довольно много над вытеснением неприятных тем. Но стоит ли этому удивляться? Ситуация в экономике опять не радовала: назревала очередная рецессия или нечто еще похуже. Некоторые из коллег теперь приносили обеды свои в коробочках. В офисных кругах Москвы разрасталось недовольство и возмущение. В местах для курения обострились политические противоречия. Интернет-магазины продавали файеры. Силы зла созревали для наступления – ждали только команды властителей технологий. Силы добра вытесняли – надеялись, что всё плохое как-нибудь рассосется. Телевизор в Тимошиной комнате работал исключительно в режиме мьют, но на экране его, как дрова в камине, горели автопокрышки, бронетехника и дома. Только теперь горящие эти дома были такие же, как в Тимошином микрорайоне, – тех же отечественных знакомых серий. И лица людей, которые жгли, были вполне узнаваемые – хорошие, но искаженные ненавистью. Некоторые протестующие приносили обеды в коробочках и питались прямо на баррикадах в дыму и пламени. Вытеснять такие подробности было Тимоше непросто. Тем не менее звуки действительности до него все-таки доносились. В час новостей из-под двери родительской спальни просачивались они, нарушая и оскорбляя квартирную мирную тишь. Словно в дом залетало какое-то насекомое, отвратительное и несчастное. Тимоша в такие минуты не заходил к родителям, но хорошо себе представлял, как они внимают обезумевшему телевизору. Папа и мама смотрели новости и аналитические программы в напряженном безмолвии. Между собой они принципиально не разговаривали о политике. Родители разошлись по углам дивана после того, как папа вдруг объявил себя либералом. Это было и странно – в его-то возрасте, и обидно для мамы, с которой он даже не посоветовался. Что-то внезапное, как инсульт, случилось в мозгу у папы, и с тех пор дискутировать с ним стало практически невозможно. И не только в вопросах политики. Если мама его уговаривала перед ужином выпить стакан кефира, он отвечал раздраженно: «Пожалуйста, не агитируй!»
Семейный уклад размывался в самых своих основах. Посвящая свои вечера литературному творчеству, Тимоша обрек на забвение и вытеснение скандинавский кинематограф. Папа и мама, оставшиеся без культурного руководства, съехали на английские сериалы. Послабляюще-утешительные сериалы были далеки, конечно, и от искусства, и от действительности, но даже они иногда беспокоили Тимошин слух. Ему то и дело казалось, будто в квартире мечется и никак не сдохнет чужеродное существо.
4. Секретарша Маечка
Нехорошие перемены происходили в Проектной организации. И предвкушение кризиса, и воздействие духа времени, и собственная дурь начальства порождали безумные распоряжения. Ликвидированы были «курилки» и были отключены кофейные автоматы. Курящая офисная пехота мерзла теперь на улице, на февральском ветру. Пряча в кулак сигареты, служащие дрожали в своих костюмчиках и приговаривали: «Пора валить!» Имелось в виду валить из России, но чаще в виду ничего не имелось. Офисный люд согревался мечтой о предательстве, а в действительности боялся увольнения по сокращению. В отделах уже раздавали допросники: «Назовите причину, по которой вы необходимы на своей должности».
В обстановке общей нервозности и незнания будущего возрастало влияние лиц, приближенных к руководству, в частности секретарши Маечки. Этим своим влиянием она не стеснялась пользоваться и злоупотреблять. С отключением автомата Маечка полюбила, чтобы ей приносили кофе в закрытом стаканчике из «Макдоналдса». Это была, конечно, ее компенсация секретарши. Но при этом она оставалась верна своей должностной природе. Маечка и сама питалась, и питала весь коллектив информацией в виде сплетен. Эксклюзив она добывала за дверью, возле которой сидела. Ведь только она одна имела постоянную аккредитацию в кабинете начальника. Но и по эту сторону двери Маечка регулярно выведывала и даже фабриковала сама интересную информацию. Известно, что медиа, включая изустные, – это инструмент власти, а власть – это «закулиса». В последнее время начальник почти не выглядывал из-за своей «кулисы». Судить о том, у себя ли он, можно было лишь по отлучкам Маечки. Если она отсутствовала возле двери, значит, была за дверью. Значит, там, в кабинете, был тот, кто ее призвал. Случалось, что Маечка у начальника оставалась довольно долго, однако на этот счет она никогда не сплетничала. Только, вернувшись из кабинета, Маечка долго подкрашивалась и собиралась с мыслями.
Тимоше она не нравилась ни в малейшей степени. Когда-то, когда он еще пользовался анализом, Тимоша отнес ее к категории провинциальных хищниц. Он относился с брезгливостью к технологиям, которые применяла Маечка. Но самое неприятное было то, что она положила на Тимошу глаз. Связей в верхах было Маечке недостаточно; видимо, ей и здесь требовалась компенсация. Одно было несомненно: Тимоша попал в прицел, и ему дискомфортно было чувствовать себя мишенью. Маечкин интерес к нему тяготил и вселял тревогу. Тимоша пытался ее вытеснять, но с началом очередного рабочего дня Маечка возобновлялась.
Секретарша, однако, умела не только симпатизировать, и худо было тому, кого она невзлюбила. Заслужить ее неприязнь можно было, совсем того не желая. Некоторые сотрудники и сотрудницы были у Маечки не в чести, а по какой причине, никто не знал. Такая уж прихотливая была у нее натура. Лишь в отношении шефа Розкинда всё было предельно ясно: Маечка недолюбливала его по причине ориентации. В Проектной организации не носили бейджиков с соответствующим указанием, но Маечка шефу Розкинду навешивала от себя отвратительные ярлыки. А была бы на то ее воля, то и повесила бы самого его. Маечкина гомофобия объяснялась просто: она была из тех женщин, которые, как говорится, в жизни сами всего добились, а от таких, как Розкинд, такие женщины добиться ничего не могут.
