Он передернулся от ужаса и вышел из ряда. Снова побежал к дому Маркса. Но Ружены там все еще не было.
16
Какая идиллия, какое отдохновение! Какой перерыв в драме! Какой упоительный день с тремя фавнами!
Обе преследующие трубача женщины, обе его напасти сидят друг против друга, обе пьют из одной бутылки вино и обе одинаково счастливы, что они здесь и что не должны хотя бы какое-то время думать о нем. Какое трогательное единение, какое взаимопонимание!
Камила смотрит на этих трех молодых людей, к кругу которых она когда-то принадлежала. Она смотрит на них, словно перед ней негатив ее сегодняшней жизни. Погруженная в заботы, она видит перед собой полную беззаботность, привязанная к единственному мужчине, она видит перед собой трех фавнов, являющих бесконечное многообразие мужского племени.
Разговоры фавнов устремлены к очевидной цели: провести с двумя женщинам ночь, ночь впятером. Цель эта иллюзорная, ибо они знают, что муж Камилы здесь, но цель эта настолько заманчива, что они устремлены к ней, несмотря на ее недосягаемость.
Камила знает, к какой они устремлены цели, и отдается этой устремленности тем увлеченнее, что это лишь воображение, лишь игра, лишь искушение грез. Она смеется в ответ на двусмысленные речи, ободряюще шутит с незнакомой собеседницей и была бы непрочь, чтобы этот перерыв в драме длился как можно дольше, чтобы ей еще долго не пришлось видеть свою соперницу и не смотреть правде в глаза.
Еще одна бутылка вина, все веселы, все опьянены, но даже не столько вином, сколько этим странным настроением, этой жаждой продлить мгновение, которое вот-вот улетучится.
Камила чувствует, что под столом к ее ноге прижалась икра режиссера. Она вполне осознает это, но ногу не отставляет. Такое прикосновение устанавливает между ними двусмысленную кокетливую связь, но вместе с тем оно могло возникнуть и случайно и было столь малозначащим, что его не обязательно осознавать. Иными словами, это прикосновение помещено точно на грани невинного и бесстыдного. Камила не хочет перейти эту грань, но она радуется, что может задержаться на ней (на этой тонкой территории нечаянной свободы), и возрадуется еще больше, если эта волшебная линия продвинется дальше — еще к другим словесным намекам и другим прикосновениям и играм. Хранимая двусмысленной невинностью этой передвигающейся черты, она мечтает унестись в необозримое, все дальше и дальше.
Если красота Камилы, слегка раздражающая своей ослепительностью, вынуждает режиссера вести наступление неспешно, с оглядкой, то банальное очарование Ружены позволяет оператору действовать нахрапом и прямолинейно. Он обнимает ее за талию и лапает за грудь.
Камила смотрит на это. Как давно она не видела вблизи чужие непристойные жесты! Она смотрит на мужскую ладонь, которая прикрывает грудь девушки, мнет ее, теребит и гладит сквозь платье. Она смотрит на лицо Ружены, неподвижное, чувственное, покорное, инертное. Рука гладит грудь, время сладостно ускользает, и Камила чувствует, как к ее другой ноге прижалось колено помощника режиссера.
И тогда она говорит:
— Мне хотелось бы прокутить сегодня всю ночь.
— Черт бы побрал твоего трубача! — сказал режиссер.
— Черт бы его побрал! — повторил помощник режиссера.
17
В эту минуту она узнала ее. Да, это именно то лицо, которое подруги показывали ей на фотографии! Она быстро сбросила руку оператора.
— Ты что дурака валяешь! — запротестовал он.
Он снова попытался ее обнять, но снова был отвергнут.
— Вы что себе позволяете! — прикрикнула она на него.
Режиссер и его помощник засмеялись.
— Вы это серьезно? — спросил ее помощник режиссера.
— Конечно серьезно,— ответила она строго.
Помощник режиссера, посмотрев на часы, сказал оператору:
— Сейчас ровно шесть. Перелом в ситуации возник потому, что наша приятельница каждый четный час ведет себя пристойно. Поэтому тебе придется подождать до семи.
Снова раздался смех. От унижения Ружена покрылась краской. Она была застигнута врасплох: чужая рука лежала на ее груди. Застигнута тогда, когда с ней делали все, что хотели. Застигнута своей самой главной соперницей в тот момент, когда все смеялись над ней.
Режиссер сказал оператору:
— Пожалуй, тебе надо было попросить девушку в виде исключения считать шестой час нечетным.
— Ты полагаешь, что теоретически возможно считать шесть числом нечетным?
— Да,— изрек режиссер.— Эвклид в своих знаменитых «Началах» говорит об этом буквально вот что: «При некоторых необычных и весьма таинственных обстоятельствах отдельные четные числа ведут себя как нечетные». Я считаю, что мы стоим именно перед лицом таких таинственных обстоятельств.
— Стало быть, Ружена, вы согласны с тем, чтобы мы считали этот шестой час нечетным?
Ружена молчала.
— Ты согласна? — склонился к ней оператор.
— Барышня молчит,— сказал помощник режиссера,— выходит, мы должны решить, считать ли ее молчание знаком согласия или отрицания.
— Проголосуем,— сказал режиссер.
— Правильно,— сказал его помощник.— Кто считает, что Ружена согласна с тем, что шесть в данном случае число нечетное? Камила! Ты голосуешь первая!
— Думаю, что Ружена с этим безусловно согласна! — сказала Камила.
— А ты что, режиссер?
— Я убежден,— сказал режиссер своим мягким голосом,— что барышня Ружена будет считать шесть нечетным числом.
— Оператор слишком заинтересован, поэтому воздерживается от голосования. Я голосую «за»,— сказал помощник режиссера.— Таким образом, тремя голосами мы решили, что молчание Ружены означает ее согласие. Из этого следует, что ты, пан оператор, должен не мешкая снова взяться за дело… Оператор, склонившись к Ружене, обнял ее таким манером, что опять коснулся ее груди. Ружена оттолкнула его куда резче прежнего и крикнула:
— Убери свои грязные лапы!
— Ружена, разве он виноват, что вы ему так нравитесь. Мы все были в таком прекрасном настроении…— обронила Камила.
Еще за минуту до этого Ружена была абсолютно пассивна и покорялась ходу вещей — будь что будет,— словно хотела распознать свою судьбу по случайностям, происходившим с ней. Она позволила бы подчинить себя, совратить или подбить на что угодно, лишь бы только это означало выход из тупика, в котором она очутилась.
Однако случайность, к которой Ружена просительно обращала взор, неожиданно оказалась враждебной к ней, и она, униженная перед соперницей и всеми осмеянная, осознала, что у нее лишь единственная надежная опора, единственное утешение и спасение — плод во чреве своем. Вся ее душа (вновь и вновь!) опускалась вниз, вовнутрь, в глубины тела, и она утверждалась в мысли, что с тем, кто спокойно расцветает в ней, она никогда не посмеет разъединиться. В нем — ее тайный козырь, который возносит ее высоко над их смехом и грязными руками. Ей ужасно хотелось сказать им, выкрикнуть им это в лицо, отомстить им за их насмешки, а ей — за ее снисходительную любезность.
Только бы сохранить спокойствие, говорила она себе, опуская руку в сумку за тюбиком. Она вынула его, но тут же почувствовала, как чья-то рука крепко сжала ее запястье.
18
Никто не заметил, как он подошел. Он вдруг оказался здесь, и Ружена, повернув к нему голову, увидела его улыбку.
Он все еще держал ее за руку; она чувствовала тиски его пальцев и подчинилась ему: тюбик упал обратно на дно сумки.
— Уважаемые, позвольте мне присоединиться к вам. Меня зовут Бертлеф.
Никто из присутствующих мужчин не испытал восторга от прихода незваного господина, никто не представился ему, а Ружена была не столь искушенной в светских манерах, чтобы суметь представить его другим.
— Вижу, что мое появление несколько испортило вам настроение,— сказал Бертлеф; он принес стоявший поодаль стул, поставил его на свободное место во главе стола и таким образом оказался напротив всей компании; справа от него сидела Ружена.— Извините меня,— продолжал он.— У меня уж такая странная привычка — я не прихожу, а предстаю взору.
— В таком случае разрешите нам,— сказал помощник режиссера,— считать вас всего лишь привидением и не уделять вам внимания.
— С удовольствием разрешаю вам,— сказал Бертлеф с изящным поклоном.— Однако боюсь, что при всем моем желании вам это не удастся.
Он оглянулся на освещенную дверь распивочной и похлопал в ладоши.
— Кто, собственно, вас сюда приглашал, шеф? — сказал оператор.
— Вы хотите дать мне понять, что я здесь нежелателен? Мы могли бы с Руженой тотчас уйти, но привычка есть привычка. Я всегда под вечер сажусь за этот стол и пью здесь вино.— Он посмотрел на этикетку стоявшей на столе бутылки.— Разумеется, получше того, что вы пьете сейчас.
