Ознакомительная версия.
— У тебя жива бабушка? — спросила я его. — Встань, во-первых. И сюда выйди, к доске.
— Зачем? — лениво, но настороженно спросил Кирилл и медленно встал.
— Выйди, я сказала.
Вот откуда у учителей, много лет работающих в школе, манера говорить категорично, жестко, громко. Да потому что они — дети — не понимают по-другому! Никитос мой не понимает, девочка с грязными кудрями не понимает, Громовский из одиннадцатого, весь пятый коррекционный, Кирилл с египетским несмываемым загаром…
— Выйди! К доске!
Селиверстов не двинулся с места. Хорошо, училка так училка. Орать так орать.
— Выйди!!! Селиверстов!!! К доске!!!
— Кирилл, иди! — подтолкнула его девочка, сидящая сзади него.
— Да иду я, иду… — Поджимая губы и криво улыбаясь, мальчик прошел к доске.
— Теперь отвечай на вопрос.
— На какой?
— Про бабушку. Твоя бабушка жива?
— А что, это имеет отношение к литературе?
— А то, что ты сказал про Бельскую, имеет отношение к литературе?
— Блин…
— Минус один балл, — вздохнула я.
— С чего? Я что, на оценку отвечаю? — вскинулся Кирилл.
— У нас теперь все разговоры в классе будут на оценку. Поэтому советую язык попридерживать.
Кто-то сзади свистнул, но я не стала отвлекаться на умельцев сбить такого неопытного педагога, как я, с темы.
— Давай-давай, отвечай.
— Ну жива. И что?
— А у тебя кто-нибудь умирал уже? Дедушка, еще кто-нибудь?
— Не-а, — равнодушно сказал Кирилл.
Что? Что мне ему сказать? Как сделать так, чтобы он понял — пусть не раз и навсегда, пусть только сейчас, что есть вещи, которые нарушают невидимый, сложный и одновременно очень простой нравственный закон. Как ему сказать об этом законе, чтобы он услышал? Он не знает смысла многих слов, которые знаю я. Как ему объяснить, чтобы он понял не головой, а печенками, что нельзя так кощунственно говорить о чьем-то горе…
Класс выжидательно молчал. Громко сопел Слава, переваливаясь на парте. Молчал даже Будковский. Я чувствовала на себе взгляды. Они ждали. А я молчала. Кирилл глянул на меня наглыми повеселевшими глазами. Он понял, что я растерялась. Надо его встряхнуть как следует. Перед всем классом.
— Ты чего боишься? — спросила я, быстро и откровенно оглядев его. Одет прилично, но… Не слишком. Потертые школьные брюки. Мальчики — неряхи, конечно, но лоснится карман, оторван хлястик, старый ремень. Ботинки похожи на дорогие, но не дорогие. Не чистились, наверно, никогда… Вызывающая стрижка. Заеды у рта. Ободранные ногти… Взгляд быстрый. Наглый, но вовсе не уверенный. Ну что ж, детка, бои без правил.
— Я? Чего я боюсь? — Кирилл покрутил головой и встряхнул плечами, как будто перед боем. — Ни-че-го. Ничего не боюсь. А что?
— Ты где последний раз так загорел?
— Я?
— Ты, ты. Не переспрашивай каждое слово.
— Он в Египет всегда ездит! — крикнул кто-то с боковой парты.
— Правда? А почему? А во Франции ты был? На Лазурном берегу? А в Португалии? В океане купался? С морем несравнимо. Дорого, конечно, но потрясающе. Был?
Кирилл не очень уверенно пожал плечами:
— Не-а.
— А почему? Не хватает у родителей денег? У тебя родители вместе живут или разведены? Что-то ты одет как заброшенный ребенок. Из Египта вроде вернулся — вижу, а заброшенный. Ну понятно, сейчас дешевле зимой в Египет полететь, чем в хорошем месте под Москвой по лесу погулять да в бассейне поплавать.
Кирилл побагровел под загаром и посмотрел на меня с ненавистью. Кто-то из девочек тихо проговорил:
— Анна Леонидовна! Не надо…
— Не надо? — обернулась я к ней. — Правда? А что, какие-то проблемы? Сложности в семье? Развод? Злой отчим? Порет по субботам? Что? Кирилл, расскажи, детка, как ты живешь? Всем интересно! Мне, по крайней мере, ужасно интересно, как и чем живет бесспорный лидер класса, староста Кирилл Селиверстов.
— У нас урок литературы! — сквозь зубы проговорил Кирилл. — Я живу хорошо. Моя жизнь вас не касается.
— Да нет, ты ошибаешься. Всё, что происходит на уроке, меня касается. Тем более, я уже объяснила вам, что у нас урок не чтения, а русской словесности. А русская литература всегда решала и решает самые важные вопросы человеческой жизни. Вопросы, от которых умирают. Или остаются жить. Я жду ответа от тебя! Ты не похож на несчастного мальчика. Ты такой уверенный в себе, загорелый, хорошо поевший…
Кирилл, опустив голову, прошел на свое место. Сел. Потом поднял голову, посмотрел на меня, запихнул всё в сумку, встал и вышел из класса.
Пошел жаловаться? Они же все теперь знают — на учителя можно пожаловаться. Причем при желании — сразу министру образования. Или министру внутренних дел. Или президенту. Или Розе Александровне Нецерберу в письменном виде — оставить личное сообщение в электронном журнале, и она через минуту будет знать о происшествии. Вот и хорошо. Спрашивать меня ни о чем не будет. Может быть, уволят сразу. И закончатся мои муки.
— Поэтому он и сочинение написал на двойку по Чехову, — кивнула я на закрывшуюся за Кириллом дверь. — Потому что у него амнезия некоторых важных органов. Но обсуждать заочно его мы не будем.
— Почему? — поинтересовалась девочка с грязными локонами. Лиза, я вспомнила, Лиза, которая говорит с легким подмосковным говорком — в нос, растягивая слова, с нарочитой хрипотцой.
Как же мне иногда мешает мое свойство тут же идентифицировать человека с той областью, где он еще недавно жил. Ну и что, что эта девочка из ближайшего Подмосковья? Да ровным счетом ничего. Там можно читать те же книги, так же смотреть Тарковского и Антониони — или не смотреть; там живут такие же добрые бабушки, которые еще помнят войну, и… и… Но почему тогда именно она задает такие глупые вопросы? Говорил мне Андрюшка, что я не учитель по сути своей. Ведь учитель должен радоваться, когда ученики задают глупые вопросы. Ведь ему есть чему их учить! А так — зачем же он тогда нужен?
— Потому, — постаралась ответить я как можно дружелюбнее и, главное, подавить в самой себе неприязнь к девочке, — что обсуждать человека за спиной — это судачить, сплетничать, это недостойно.
— Как вы интересно говорите… — заметил вдруг Петя и посмотрел, как обычно, мне куда-то за плечо. — Как в девятнадцатом веке.
— Ты был в девятнадцатом веке? — заорал истосковавшийся Будковский.
Я махнула на него рукой:
— Помолчи, Сеня, пожалуйста! Петя, а скажи то же, что сказала я, но так, чтобы было понятно твоим сверстникам в двадцать первом веке.
Петя, не вставая, начал подбирать слова:
— М-м-м… ну-у… м-м-м… Да ну! — махнул он в результате рукой. — Бла-бла-бла! Сойдет и так.
— Ну вот, и я так думаю. Кстати, есть в классе кто-нибудь, у кого русский не родной?
— Чурок нет! — заржал Будковский.
— Хорошо, тогда к следующему уроку каждый найдет двадцать слов, которые употребляют старшие, взрослые, но которые лично вам кажутся устаревшими.
— А устаревший мат можно? — спросил Будковский и тут же, видимо, поделился вертящимися на языке словами с соседом Пищалиным. Тот громко и очень глупо засмеялся.
— Минус балл сразу поставьте в тетради себе, оба, Вова и Сеня.
— Да все равно вам не разрешат поставить всем тройки в четверти! — ответил Будковский, но не слишком уверенно.
Ого, что-то у меня получается? Такими варварскими методами? Главное, чтобы теперь мне седьмой «А», гимназический, не объявил бойкота. Я пока еще с одним бойкотом не справилась.
В класс вернулась Катя. За ней, пряча глаза, зашел вразвалочку Кирилл.
— У тебя все хорошо? — спросила я девочку, понимая, что спрашиваю не то.
— Да, спасибо, — ответила Катя.
— Стой, — сказала я Кириллу, намеревавшемуся пройти на свое место. — Ты считаешь нормой, что ты без спросу вышел и без спросу ушел?
— Я в туалет ходил! — ответил мне Кирилл и наконец поднял глаза.
Кажется, я победила, но очень неприятной ценой.
— Перед Катей извинись!
— За что?! — вполне искренне удивился Кирилл. — Ее же не было в классе!
— Так вдвойне извинись, что за спиной говорил!
Катя посмотрела на меня. Я услышала ее.
— Сядь, Селиверстов.
— А вы не хотите передо мной извиниться? — спросил он.
А! Я рано обрадовалась. Просто он подумал или позвонил, например, матери — и понял, как надо себя вести.
— Нет, я не хочу перед тобой извиниться. Я хочу сказать — тебе и всем, никак не дойду до важного сообщения, — что со следующей недели ваша классная руководительница уходит в декретный отпуск. И вместо нее буду я.
— Ба-ли-и-и-ин! — просто возопил Будковский.
Кирилл с ненавистью посмотрел на меня. Катя подняла глаза и снова опустила. Лиза, девочка с грязными локонами, запустила руку в волосы, почесалась, отбросила их назад и сказала:
— Крейзи…
— Ты на каком языке сейчас разговариваешь? — поинтересовалась я. — Крейзи — это сумасшедший. Сумасшедший кто?
Ознакомительная версия.
