Ознакомительная версия.
Как видно, группа была очень разношерстная. Какие-то связи были давними и крепкими, как у нашей семьи с дядей Кубой, какие-то – совсем свежими. Вайсс и его приятели, по моему мнению, не очень-то друг за друга беспокоились. Там каждый был за себя. А на нас им было вообще плевать. Если уж Вайсс бросил наверху жену и дочь, то с какой стати он поставил бы чужие интересы выше собственных?
Моему отцу не нравилось, что Вайсс узурпировал право получать продукты, еще больше – несправедливая дележка Галины Винд, но он решил молчать. Хотя между ним и Сохой уже установились дружеские отношения, отец изо всех сил старался держать в тайне от наших спасителей наши внутренние разногласия. Папа не хотел отвлекать Соху нашими дрязгами, когда у того было так много дел. Он даже не поделился с Сохой опасениями моей мамы о том, что Вайсс роется в наших вещах каждый раз, когда он уходил за водой. Теперь я понимаю, что мамины подозрения были основаны больше на догадках – реальных доказательств у нее не было. Она чувствовала, что Вайсс пытается найти папины деньги. Вместо того чтобы относиться к отцу с благодарностью за то, что он платит Сохе и его товарищам львиную долю денег, Вайсс, судя по всему, просто завидовал папиному богатству. Он считал, что папа покупает благосклонность Сохи.
Мама сказала, что слышала, как Вайсс говорил со своими приятелями о деньгах и драгоценностях Игнация Хигера. Думаю, что разговоры такие она вполне могла слышать. Она видела, что влияние в группе то и дело переходит от Вайсса к отцу и обратно. Точно так же, как и на поверхности, каждый раз, когда наш папа куда-то отлучался, Вайсс брал власть в группе в свои руки. В присутствии отца восстанавливалось своеобразное равновесие. Но при Сохе Вайсс вел себя тише воды и ниже травы.
В результате две наши группы так и продолжали сидеть в разных углах убежища, практически не общаясь. Позднее папа дипломатично написал в своем дневнике, что некоторые из наших товарищей по несчастью были настроены воинственно и с ними практически невозможно было ни о чем договориться, но нам все же удавалось поддерживать мирное сосуществование. Эти трения сильно беспокоили не только папу, но и других, например, Берестыцкого, Корсара и дядю Кубу. Возможно, когда об этих разногласиях наконец рассказали Сохе, они начали вызывать озабоченность и у него.
Эти неприятности вылезут на поверхность недели через две-три после нашего ухода под землю. Павел все еще страдал от дизентерии. В тот момент ему еще не было и четырех, и для ребенка такого возраста естественно плакать, мучаясь от такой тяжелой болезни. Конечно, он уже знал, что надо плакать беззвучно, но он уже просто не мог себя контролировать. Не могу сказать, что он плакал слишком громко или что он так уж сильно изводил криками остальных, но плакал он почти постоянно. И в какой-то момент этот плач начал выводить из себя Вайсса и других. Больше всего бесился Вайсс. Он боялся, что Павел нас выдаст. Приспешники Вайсса подогревали его раздражение. Даже Геня Вайнберг, которая обычно держала себя в руках, не преминула покритиковать нашу маму за то, что она притащила сюда маленьких детей, сделав наше положение еще более безнадежным.
В тот день была папина очередь идти за водой. Не помню, кто отправился с ним, но не думаю, что это был кто-то из приятелей Вайсса. Возможно, с ним пошел Берестыцкий, Корсар или доктор Вайсс. Мне кажется, что приятели Вайсса были в полном сборе, потому что он слишком осмелел после папиного ухода и получил активную поддержку своей группы. Он каждые несколько минут орал на маму:
– Заткни его, наконец! Хватит уже!
Потом он пригрозил задушить Павла. Он сказал это громким шепотом со своей стороны бункера. Мама, не обратив на его слова никакого внимания, продолжала баюкать малыша. Вдруг Вайсс вскочил и, пригнувшись, прошел в наш конец. И тут мама с ужасом увидела в его в руке пистолет. Вайсс приставил его к крохотной головке Павла и прошипел:
– Если не заткнешься, пристрелю!
Мы остолбенели от ужаса. Даже сторонников Вайсса эти слова повергли в ужас. Думаю, до сего момента никто из них не видел у Вайсса пистолета. Наверно, он прятал его так же тщательно, как мой папа деньги и драгоценности. Соха с Вроблевским носили оружие и не скрывали от нас этого, но у нас в группе никаких разговоров об оружии не было. Тем не менее теперь один из них был направлен на самого маленького из нас. Все были так ошарашены, что в бункере наступила полная тишина. Замолчал и Павел. Он был настолько напуган, что не мог даже плакать. Мама схватила его в охапку и заслонила его своим телом, повернувшись к Вайссу спиной. Она обняла и меня тоже. Она больше не могла мириться с тем, что наша судьба связана с судьбой этого подонка. Она смотрела на него так же, как смотрела на крыс, – со смесью ненависти и отвращения.
Через несколько напряженных мгновений Вайсс убрал пистолет и вернулся на свою половину. Целую вечность в убежище стояла тишина. Мама качала нас с Павлом у себя на коленях и шептала:
– Тише, тише, тише. Шшш, шшш, шшш.
Павел дрожал, и мама пыталась успокоить нас точно так же, как в квартире на Коперника, 12, – в том, счастливом мире…
Где-то через час вернулся папа. Мы услышали его приближение задолго до того, как он появился в устье ведущего в камеру тоннеля. Он сразу понял, что что-то произошло. Он раздал воду и вернулся к нам, наклонился к матери, и она шепотом рассказала ему о случившемся. Было темно, и я не видела его лица, но представляла, как он покраснел от ярости. Все это время я не могла дождаться, когда папа вернется из своего путешествия по тоннелю. Я знала, он разберется с Вайссом. Папа положил руку Павлу на голову и, нежно поглаживая брата по волосам, задумался.
Наверно, отцу пришлось сдерживаться изо всех сил, но он до конца дня не сказал Вайссу ни слова. На протяжении многих лет после этого он говорил, что не хотел эскалации конфликта, потому что еле-еле справлялся с гневом, а гнев разуму не товарищ. В конце концов он решил выждать.
На следующий день папа ничего не сказал и Сохе. Соха с Вроблевским передали сумку с хлебом Галине, которая отломила от буханки несколько больших кусков для «своих», а остатки принесла нам. Соха поспрашивал про то да се… Все шло, как обычно, до того момента, когда пришла пора расплачиваться с Сохой. Тогда папа передал Сохе деньги, завернутые в записку, в которой сообщил об инциденте.
Соха забрал сверток и скрылся с Вроблевским в трубе. Когда они ушли, в убежище воцарилась та же напряженная тишина, что и вчера. Но через час мы снова услышали хлюпанье чьих-то сапог. Шаги приближались к нам, казалось, целую вечность. Повторного визита наших спасителей никто не ожидал – мы встревожились. Никто не знал, что делать и как реагировать, но вскоре в нашем убежище появились Соха с Вроблевским, только на этот раз с оружием в руках. Они направились прямиком к Вайссу.
Соха потребовал от Вайсса сдать оружие. Потом повернулся к его приятелям и приказал им сделать то же. Помню, он забрал у них еще два или три пистолета. Затем Соха схватил Вайсса за грудки, подтянул поближе и сказал:
– Я спасаю только Хигера и его семью. Ты оказался тут просто по счастливой случайности. Если я увижу, что с их голов упал хоть волосок, тебе конец.
Он говорил совершенно спокойно, но в голосе его сквозило нескрываемое презрение.
Соха собрал оружие и ушел, но перед уходом о чем-то поговорил в уголке с папой. Думаю, во время этой беседы он отдал отцу один из конфискованных пистолетов, чтобы ему было чем защитить нас в случае чего, но я потом ни разу не видела никаких пистолетов среди его вещей, и он никогда не писал об оружии в своих дневниках. Как бы там ни было, с этого момента обстановка в нашем убежище изменилась. Вайсс стал вести себя тихо. Он и его приятели по-прежнему заводили всякие споры, но больше не пытались взять власть в свои руки. Они по-прежнему жаловались, но теперь все уже знали, что у них на то нет никаких оснований. Никто их больше не слушал. И Галина Винд перестала строить из себя королеву.
* * *
Папа называл нашу компанию группой самых везучих среди самых невезучих, но везло нам, прямо скажем, не так уж и сильно. И правда, нас угораздило начать подземную одиссею в начале обычного для Восточной Польши сезона дождей, а в 1943 году дожди шли весь июнь. В результате канализационные трубы были полны водой, и жить под землей становилось очень опасно.
В нашем бункере условия менялись мало. Жить там было почти невозможно, но и изменить что-то – тоже нереально. Убежище было маленькое, промозглое и со всех сторон отвратительное, хотя я понимаю, что почти все бункеры городской канализации были такими же маленькими, сырыми и вонючими. Тем не менее время от времени наши мужчины почти мечтательно вспоминали о подготовленном ими убежище. Они вспоминали, что убрали из него всю грязь, что в нем было достаточно просторно, чтобы ходить и стоять в полный рост. Женщины никогда не видели того бункера, и им было не с чем сравнивать, но все равно соглашались, что в любом другом месте, наверно, было бы лучше, чем в комнатке под церковью Девы Марии Снежной.
Ознакомительная версия.
