Но все же главным это в деле наращивания плановой прибыли не являлось, хотя и отстояло не так далеко. Основу оборота, запущенного многопрофильным кооперативом «Мамонт» на орбиту финансовой круговерти, составляли прибыли, значительно превышающие средства от «хоббийных» увлечений компаньонов. Главным оставался компьютерный бизнес: в комплектах и отдельных поставках комплектующих изделий и частей. Тот доход и эту прибыль объединяла география. Маршруты пересекались где-то посередине между Малайзией и Тайванем, откуда с неизменной цикличностью поступал, партия за партией, интеллектуальный электронный продукт: XT поначалу, затем – AT, а уж потом «двойки», «тройки» и так далее.
Компаньон и совладелец Дмитрий Валентинович поражался каждый раз про себя: ну откуда этот урод мамонтовский просекает дело так, что всякий раз, чего народу нашему нужно – раньше других угадывает. Но серьезно «дергаться» Дима начал через год приблизительно, уже после августовского путча, когда очумелым капитализмом запахло с такой необратимой силой, что он окончательно сообразил: с его сомнительными деловыми качествами можно в новом времени оказаться и невостребованным, в свои сорок три особо мозги не перекроишь. Это тебе не «маваши-гири» в голову на «сить-хать» или «ку-дзю». В какой-то момент установившегося партнерства это внятно осознал и Ванюха, но тему не поднимал: уверен был – время расставит все по местам. Прошлые заслуги – вещь неплохая, но запоздалая, если без философии и туманов. Проще говоря, получалось так, что стратегия общего дела, да и тактика его же, автоматически возлагалась на него, на его быстрые мозги и звериное чутье. Диме же достались по остатку кадры, бумажные отношения с властями и крышевая политика фирмы, включая расчеты и текущий контроль за безопасностью точек реализации товара.
Так на компьютерах и другом товаре «Мамонт» протянул года до девяносто третьего, когда внезапно выяснилось, что не это занятие сейчас «в теме», есть дела поинтересней. И опять об этом торкнуло Ванюху, а не старшего его товарища по совместно проведенным восемнадцати годам противостояния социальному злу, экономическому насилию и правоохранительным органам…
Обычно Самуил Аронович Нине не звонил. Не то чтобы гордость не позволяла – скорее, выдержка эта носила характер деликатного свойства: беспокоить лишний раз незачем благодетельницу. Да и знал, с другой стороны: долгим перерыв все равно не будет. За прошедшие три года визиты Нинины на Пироговку стали регулярными, и старик так привык к ним, что постепенно начал забывать причину, по которой милая женщина впервые появилась в его доме. Нет, конечно же он прекрасно маму ее помнил, Полину Ивановну, добрую душу из ветеринарного города Пушкино, и даже про Милочку удочеренную не забыл: частенько вспоминал ту комиссию и неизменно шутил про притянутую лично им для пущей положительности характеристики Полины Ванюхиной несуществующую на деле ДНД. И за укол смертельный Торькин был до сих пор благодарен. Но как получилось, что Нина стала в опустевшем доме частым гостем и незаменимым человеком, вспомнить не мог. Да и не хотелось это вспоминать, чтобы, не дай бог, не спугнуть незаконно обретенную дружбу.
– Ты б сыночка своего привела как-нибудь погостить ко мне, – искренне упрашивал Нину Самуил Аронович, – а то все одна забегаешь да одна. А если тебе, к примеру, оставить его не с кем или какая другая нужда образуется, я только рад буду посидеть с ним. Глядишь, и ему понравится. У вас ведь дедушки своего-то нет, да? Нет, ты говорила?
Нина вздыхала, обещала и переходила к главному, по обыкновению, невзначай:
– Ваши-то как там? В порядке?
Дальше она слушала, прикрыв глаза, а дед Лурье излагал последние известия из американского города Далласа.
– Талант у него прорезался необычный, у Ванюшечки нашего, – поведал он Нине как-то раз, – и не ожидал никто от него такого. По математике стал в школе первый, не по своему классу, я хочу сказать, а по другим классам тоже, в которых старше его ребята обучаются. А там школа такая, я говорил, помнишь, все особо одаренные: кто в чем, по всем наукам. Так он среди тех, кто по математике пошел, самым наилучшим получается. Вот ведь дело какое, а?
Нина продолжала слушать и задавать уточняющие вопросы, каждый раз преодолевая волнение, поднимающееся из глубин: с хаотичным биением в левой впадинке и ритмичным пульсом в другой – правой. В эти минуты сладостных воображений мысли ее обращались к Ивану, к его далекому чужеземному обитанию; сознание рисовало картинки самые разнообразные: вот он на фоне небоскребов американских, вот он купается, разбрасывая соленые брызги, но внезапно налетает океанская волна, и он совершенно ее не боится, он просто отталкивается толчковой ногой, левая которая, от песчаного дна и подныривает под волну и плывет дальше, но уже под водой, красиво так разводя руками в этом своем подводном брассе. Там океан ведь повсюду, по обеим сторонам омывает континент, она помнила это из школы еще, из мамонтовской, и на глобусе смотрела тогда, изучая земной шар, – библиотекарша глобус ей давала, та, что на Ирину Лурье похожа, такая же вежливая, но не двуличная, какой соседка по родовой палате оказалась. А еще представлялись картинки из школьной жизни его, Ваниной, – той, для особоодаренных учеников, в которой он первый и самый умный, потому что – Ванюхин из рода Михеичевых, а не какой-то Лурье с чужим отчеством Маркович.
И становилось ей не так тяжело и не так уже страшно. И не так она сидящего напротив нее старого человека ненавидела теперь, а гораздо меньше, относилась по-своему с нежностью и, быть может, даже любила, но тоже по-своему, время от времени, иногда.
– … Зовут меня все время… – мечтательно продолжал докладывать Самуил Аронович, – к себе туда, в Даллас жить зовут, в Техас. У них теперь дом огромный, бассейн свой есть с водой купальной на круглый год. Марик по службе хорошо продвинулся, его там на руководящую должность выдвинули и еще лекции попросили читать студентам, по специальности своей, по мостам.
– А вы? – вздрогнула Нина, пытаясь осмыслить сказанное. – Вы сами-то как, хотите?
– Не-е-е-т, милая, – улыбнулся старик, и Нина ему сразу поверила, – я не имею права отсюда сниматься, с этого якоря. У меня тут все лежат: и Сара моя, и Торьки оба, что Первый, что Второй. Я помереть должен в Ленинском районе столицы, и нигде больше, ни на какой другой земле мне покоя не будет.
– Но ведь это не навсегда? – с надеждой спросила Нина, чувствуя, как улегшаяся только-только мечтательная дрожь снова мелкой поступью начинает набирать обороты и устремляется наверх, ближе к горлу. – Они вернуться должны, вы говорили, когда контракт истечет, через три года.
– Говори-и-и-л, – протянул старик и махнул рукой. – Просто знаю, как бывает: сначала контракт, потом другой, потом срок для принятия гражданства подошел, потом дети родной язык вспоминать начнут с акцентом, а уж совсем после выяснится, что возвращаться и незачем, да и не к кому больше: разве что родню похоронить да квартиру по дешевке продать кому придется, богатеям новым, кооперативщикам.
Нина недоверчиво возразила, пытаясь успокоить старика и заодно саму себя:
– Зря вы так, Самуил Ароныч, ей-богу, зря. Они ж не на всю жизнь уезжали, а поработать, заработать на жизнь, укрепиться материально и вернуться обратно.
– Посмотрим, – задумчиво ответил дед Лурье, – поглядим, как сложится… Может, все, как говоришь, и получится, может, и так…
То, о чем сообщил старик, стало очередной неожиданностью, но с обратным на этот раз знаком, заставившим Нину Ванюхину изменить точку зрения на конечный исход заморского путешествия семьи Лурье. И тогда она решила подождать других событий в жизни техасцев, решила дождаться, пока выкристаллизуются прочие их тамошние замыслы и планы, с тем чтобы окончательно определить и свои…
Самуил Аронович был совершенно прав, когда предполагал дальние планы своих детей, связанные с постоянной жизнью за океаном. Марик и Ирка все для себя решили окончательно, как только образовался первый стабильный годовой доход и они переехали в ту самую уютную квартиру, противоположно относительно бейсмента расположенную. На американскую грин кард семья подала в первые дни, как обустроилась на новом месте, и счетчик времени начал отматывать с того самого дня. Отца они пока в известность решили не ставить, чтобы не волновать старика. Но рано или поздно – оба хорошо понимали – сделать это все равно бы пришлось. А пока они проблему отложили, сосредоточившись каждый на своем: Марик – на укреплении профессиональных позиций на новом месте, Ирина, отправив Ваньку во второй класс и убедившись, что там все будет как надо, начала серьезно думать о выборе места для себя в новой жизни, и думать вполне серьезно, а маленький Айван, получив доступ к мощному школьному компьютеру, как однажды прилип к экрану, так и завис перед ним навсегда. Он, несмотря на совершенно иную среду общения и отношения окружающих к его так до конца и не исчезнувшей болезни, стеснялся все же, в память о пироговской школе, своего физического несовершенства. И потому он старался чаще оставаться один, без любого окружения, даже самого доброжелательного и приятного. Так он поступал и раньше, еще при жизни в Советском Союзе, замыкаясь в себе и избегая при любой возможности контактов со сверстниками. Нынешнее отличие состояло в том, что уединение, к которому он уже успел привыкнуть и даже полюбить, не угнетало больше детскую душу и не ранило неокрепшую психику ребенка, а, наоборот, способствовало укреплению ее, с обретением уверенности в собственные силы и разум, ну почти как у полноценных подростков, думал он, у тех, кто не болел детским параличом, кому не требовалось подволакивать левую ногу, когда они шустро взбирались по лестнице на второй этаж. В общем, хорошо успевая по всем предметам, Айван продолжал сравнивать тамошнюю и тутошнюю жизнь, делал это наблюдательно и системно, выстраивая и сплетая внутри себя одному только ему ведомые ассоциативные цепочки, которые раз от разу становились все сложней, путаней и совершенней.
