Впрочем, чувства облегчения от того, что ей удалось наконец вырваться из этой грязной пыльной норы, хватило Шарлотте ненадолго. Она едва успела пройти один квартал по Городу Бога, как беспокойство и уже знакомое ощущение тревоги овладели ею. Дело было вовсе не в обычном девичьем страхе встретить на темной пустой улице «плохих парней». Шарлотте сейчас было не до этого. Мучило ее другое: во-первых — в минимальной степени, — то, что ей предстояло сделать кучу домашних заданий к завтрашнему дню. А во-вторых, Шарлотте нужно было еще сделать «это», и оно — «это» — становилось все тяжелее. К тому времени, как она подошла к общежитию Эджертон и поднялась на свой этаж, «это» навалилось на нее всей тяжестью. Как быть дальше? Как выразить «это» в словах, когда в ее руках окажется телефонная трубка и нужно будет говорить с мамой? Половина десятого. Страшно поздно по меркам людей, привыкших к деревенскому образу жизни, звонить в такое время домой, но у Шарлотты просто не было другого выхода. Оставалось только решить, как именно говорить с мамой. Что лучше сработает? Может быть, признание и покаяние — покаяние в буквальном смысле слова: вот грех, вот осознание, вот раскаяние, после чего должны последовать мольба о прощении и обещание исправиться, «больше так не делать»? Или, может, лучше попробовать метод «да, кстати…»? «Мама, это я!.. Просто захотела услышать твой голос, узнать, как у вас дела… Хорошо, а как там стенокардия тети Бетти?.. Ну и отлично. Да, кстати, у меня тут кое-какие проблемы по учебе возникли. Нет-нет, ничего страшного, по крайней мере это не конец света, я думаю, что мне удастся все исправить в самое ближайшее время, вот только… помнишь, когда я приезжала на Рождество, мы еще с тобой говорили…» Ну как же… а то мама не помнит, особенно учитывая, как Шарлотта выглядела и вела себя во время каникул… Нет, маму не обманешь. Так она и поверила, что ее обожаемая дочь, всегда отличавшаяся упорным характером и умением держать себя в руках, впала в депрессию из-за чего-то, что можно определить словами «проблемы» или «трудности». Мама давно уже если не знает, то, по крайней мере, догадывается, что с Шарлоттой творится что-то не то, а раз так — лучше признаться во всем сразу же. Это значит — сдаться на милость мамы, как когда-то давно, в детстве, и пусть теперь мама решает, что с ней делать и как быть дальше. Раньше это всегда выручало. Обычно за таким признанием следовало, пусть и не сразу, отпущение грехов, и Шарлотта чувствовала себя очистившейся, просветленной и готовой к праведной жизни в будущем… Особую ценность такому прощению придавало то, что мама на самом деле вовсе не собиралась снижать планку нравственных требований и идти на поводу у таких аргументов, как «что вы хотите, такие сейчас времена…» или «все так живут». О мама, мамочка, если бы ты могла хоть немножко отступить от своих принципов!.. Нет. Представив себе полную, стопроцентную невозможность такого поворота в мамином сознании, Шарлотта поняла, что полностью и безоговорочно капитулировать — это по степени риска все равно что поджечь фитиль динамитной шашки.
Шарлотта настолько погрузилась в бесконечный круговорот этих мыслей, что даже проскочила пару шагов мимо своей комнаты. Она вернулась к нужной двери, открыла ее и…
…Вот это да! Беверли дома, да не одна, а с Эрикой. Господи, этого еще не хватало! Как же при них домой звонить?
Беверли скорчила рожу и сказала:
— Явилась наконец-то! А я уж думаю — куда она подевалась. Твой телефон, — соседка ткнула пальцем в сторону белого стационарного аппарата, — звонит без передышки. Что это с ним? Он меня уже до белого каления довел. — Претензии были выдвинуты вполне серьезным тоном, совсем не в шутку.
Шарлотта сама удивилась своему спокойствию и безразличию — безразличию в буквальном смысле слова: ей было абсолютно наплевать, мешает Беверли телефон или нет.
— Знаешь, Беверли, это ведь и твой телефон. Он даже больше твой, чем мой. По крайней мере, этот аппарат ведь ты установила вместо того, который был. Ты вполне можешь снять трубку и ответить, или снять трубку и положить ее, или вообще отключить телефон. Если меня нет дома, какое мне дело, отвечаешь ты на звонки или нет?
Беверли просто закипела. С ее точки зрения, такие слова были неслыханной дерзостью и вообще бунтом на корабле. Не то угрожающе, не то презрительно фыркнув, она махнула рукой в сторону Шарлотты, повернулась к Эрике и сказала утомленным голосом:
— Вот она — моя соседка.
Наступило молчание. Пауза затягивалась… затягивалась… затягивалась… и вдруг в какой-то момент Шарлотта поняла, что до сих пор завидует всем этим Беверли, Эрикам, «дояркам» и «путницам» из Пси-Фи. Она завидовала их происхождению, их богатству, их тряпкам и шмоткам, всему тому, что было для них естественным доказательством собственного превосходства, и тому, чем они располагали с детства и чем пользовались в свое удовольствие. Признавшись себе в этой зависти, Шарлотта поняла, что дело не просто в констатации факта. Спроси ее кто-нибудь, и она затруднилась бы объяснить, почему теперь она перестала стесняться и бояться этих людей. Они — это они, такие, как есть, а она — Шарлотта Симмонс. «Я — Шарлотта Симмонс». В ту же секунду девушка вспомнила, как редко произносила это волшебное заклинание в последние два месяца, и еще реже оно звучало в ее сознании с прежним гордым вызовом окружающему миру.
Напряжение, повисшее в комнате, все нарастало, и первой не выдержала Эрика.
— Кстати, Шарлотта, ты, наверное, уже в курсе сегодняшних приключений нашего общего знакомого мистера Торпа?
Интересно. Вот и Эрика впервые сподобилась назвать ее по имени.
— Да, я кое-что об этом слышала, — сказала Шарлотта.
— Ты что, не читала «Вэйв»?
— Нет.
— В самом деле не читала?
— В самом деле.
— Господи, просто не верится! Уж кто-кто, а ты должна точно прочитать эту статью. Кто бы мог подумать, что я сама по доброй воле буду читать нашу университетскую газетку, но сегодня я прочла. Наш мистер Торп совсем съехал с катушек. Нет, он и всегда был, мягко говоря, неуправляемым, но тут ему просто удалось переплюнуть самого себя.
Эрика сделала выжидательную паузу, явно рассчитывая полюбоваться тем впечатлением, которое произведет эта новость на девушку, лишенную невинности мистером Хойтом Торпом, да еще и чуть ли не на глазах у всего честного народа. Шарлотту же занимало совсем другое: то, как Эрика буквально дрожит от возбуждения, как ей не терпится увидеть, что отразится у Шарлотты на лице, когда ей забросят удочку с этой наживкой. Эрике интересно, сумеет ли эта опозоренная маленькая первокурсница сдержаться или начнет хлюпать носом и утирать слезы.
По правде говоря, даже саму Шарлотту удивило, до чего этой маленькой Шарлотте Симмонс было наплевать на все эти новости. Специально подчеркнув деревенскую манеру произношения, она ответила:
— Да что ты говори-и-и-шь. А я-то и не зна-а-а-ала. — И одарила Эрику надменной презрительной улыбкой.
Весь этот сарказм на некоторое время лишил ту дара речи. Они с Беверли обменялись слегка растерянными взглядами и лишь спустя несколько секунд улыбнулись в своем привычном ироническом духе, но получилось это у них не так убедительно, как раньше.
А Шарлотта тем временем молча сняла свою стеганую куртку и повесила ее на спинку стула, затем села за письменный стол, включила настольную лампу и уткнулась в дожидавшуюся ее книгу «Книгопечатание и формирование национального самосознания». В первом параграфе описывались демографическая ситуация, распространение грамотности и технология тиражирования текстов, начиная с Древней Греции и Рима… Греция… это навело ее на мысль о Джоджо и о том, до чего этот парень на самом деле бесхитростный и простодушный: вот уж кому не свойственны ни сарказм, ни коварство; цепочка ассоциаций, в свою очередь, привела ее к Эрике и Беверли, у которых этих качеств как раз было в избытке; потом Шарлотта пожалела, что так резко и саркастично обошлась с Эрикой, которая, в конце концов, ничего плохого ей не сделала; но в итоге она с нигилистским апломбом призналась самой себе, что ей до всего этого нет никакого дела.
— Ты знаешь, что значит слово «мнительный»? — спросила Эрика у Беверли.
— «Мнительный»?
— Британцы очень часто используют это слово. Человеку кажется, будто у него не то пятнышко на одежде, не то еще что-то в таком роде, и поэтому он чувствует себя неуверенно и думает, что всем вокруг больше делать нечего, как только смотреть на это пятнышко и прикалываться по этому поводу.
— Ага, вот оно что! Кажется, я тебя понимаю, — сказала Беверли.
Шарлотта сидела к ним спиной, что, впрочем, не помешало ей живо представить себе многозначительные улыбки подружек и с трудом сдерживаемые смешки.
Вскоре они ушли, не попрощавшись; Шарлотта не могла сказать, что ей повезло, потому что с трудом можно было себе представить, чтобы эта парочка осталась вечером дома… и вернулась в общежитие раньше двух-трех часов ночи.
