Ознакомительная версия.
Но им пришлось подождать ответа, пока бутылка все-таки не опустела вконец и не оказалась отставленной, порожняя, в сторону.
– Ну вот вам, например, вариант…
Я задумался на мгновение, и вариант живыми картинками закружился перед моими глазами. Мне даже не надо было придумывать ничего, а просто считывать картинки и переводить их в доступные, обычные слова.
– Я позвоню ей завтра, и мы встретимся, а потом будем встречаться – не часто, не каждый день, раза два в неделю. Я не буду спешить, не буду форсировать, я буду ухаживать, долго и терпеливо. В том, что ухаживаешь долго, тоже есть, наверное, какая-то томящая истома, предвкушение, растягивание предстоящего полета…
– Ты думаешь, есть? – удивился Илюха, но меня его удивление не сбило.
– А потом все произойдет. Но как бы само по себе, как будто так и должно, как будто не было у нас даже шанса избежать неотвратимого. И встречи наши от этого становятся чаще, и все плотнее и туже захватывают и стягивают нас своими невидимыми, но крепкими, дублеными ремнями. По рукам и ногам стягивают. Так что прижимает нас друг к другу все теснее и теснее, а мы даже не пытаемся ослабить ремни.
Я задумался. Не могло у нее со мной быть все так совершенно безоблачно. Со мной – точно не могло. И я плеснул в рассказ реализма.
– А потом что-то случилось. Либо у меня, либо у нее, а скорее всего, как обычно бывает, у обоих одновременно. У каждого из нас что-то появилось постороннее, может быть, дело, может, дополнительная забота, а может, другой случайный человек.
– Так бывает, – снова согласился Илюха. И Инфант тоже согласился, но лишь длинным тяжелым вздохом.
– И мы расстались. Ходили по городу, дышали одним и тем же воздухом, ездили в одних и тех же вагонах метро, выходили на тех же самых станциях. А может, даже проходили по одной и той же улице, только в разное время, и не знали, не чувствовали, что другой побывал здесь минутами прежде. Лишь почему-то наваливалось беспокойство, а иногда еще и глухая беспричинная тоска. И становилось непонятно: зачем ты все это, пустое, делаешь? Для кого? Неужели для себя? Не может быть! Тебе ведь не нужно! И неужели эту суетливую, постоянно требующую бессмыслицу придется продолжать и впредь? И как же продолжать, когда никакого смысла? И никогда не будет… И ты забивался ранним вечером дома и закрывал глаза, и шептал себе потерянным шепотом: «Неужели? Неужели? Неужели?»
– Разве с тобой тоже так бывает? – удивился Инфант и снова вздохнул. И достал из портфеля новую бутылку.
– Так потеряли мы два года, и только после них, невзрачных и ненужных, мы снова встретились, снова нечаянно. И как только взглянули друг на друга, сразу поняли, что все остальное – прилипшее, случайное – было неправдой, фальшью, ложью, как подделанная картина, которую ты долго принимал за подлинник. А как узнал, что подделка, как почувствовал себя обманутым изнутри, так и смотреть на нее стало неприятно. Так и мы поняли, что обманывала нас жизнь, что все в ней было одной сплошной подделкой. И ненужные люди, которые попадались нам впопыхах, и случайные дела, которые требовали от нас отдачи, и заботы, которые не принесли ничего, кроме пустой разменной мелочи. Все оказалось подделкой.
– И так бывает, – повторил Илюха.
– Бывает, – подтвердил Инфант, возясь с непослушной пробкой.
– А тут увиделись, стояла зима, она была в легкой серенькой дубленке, в белом пуховом платочке, который так шел ее смеющимся, озорным глазкам, как будто она сама не из этого, сегодняшнего мира, как будто из далекого прошлого… Даже не моего, а моего деда или прадеда, наверное… Не знаю. Да и я перестал быть собой, привычным, знакомым себе. Я только подошел, взял ее разрумянившиеся от холода щеки в ладони, заглянул в счастливые глаза, а потом приник медленно губами, возвращая яркую память и приближая и без того скорое будущее. И так больше, в общем-то, не оторвался.
– Как, вообще не оторвался? – отвлекся от пробки Инфант и, не ожидая ответа, снова длинно вздохнул.
– А потом время оказалось полной ерундой. Потому что как оно, равномерное, может так неправдоподобно ускоряться? Мы не успевали замечать не только дни, недели и месяцы – годы скользили мимо, как будто их смазали оливковым маслом. И мы не ощущали трения. Единственное, что осталось, так это красное вино, санки зимой на заснеженной ночной горке, ее горячий взгляд, слова, которые она шептала в мчащийся навстречу воздух, падение, смешанные кудри, переплетенные руки, снова смех, снова шепот.
Я перевел дыхание, выдержал паузу и решил усилить.
– А еще ночь перестала быть временем для сна. Может быть, для забвения, для полного разрыва с реальностью, когда остаются только звуки и тени и совращенное сознание уже не разбирает, кто, где и что произойдет минутой позже. И ты понимаешь, что ты выпал, полностью, всем своим существом, вместе с разумом, сознанием, с душой. Выпал из окружающего мира, из солнечной системы, из трехмерного пространства, из жизни вообще. И попал в другую жизнь, и идешь по ней впервые, удивляясь, не понимая, на ощупь, на одной чуткой интуиции. Куда свернуть, где остановиться и что это за волшебная стенка? И что за ней? Что, если прорвать и ее? Неужели там еще один новый, полный чудес мир? Но ты не знаешь и, наверное, не узнаешь никогда… Потому что закутываешься в него все плотнее и плотнее, все туже и туже, стягиваешься с ним, закручиваешься в скоростную, пожирающую воронку, и свет достигает тебя, прорываясь лишь короткими вспышками, лишь ослеплением.
– Так тоже бывает, – поддакнул Илюха и забрал у Инфанта бутылку.
– Следующим за временем мы разменяли и пространство, оставив его трехмерной простоте. Мы меняли страны, климаты, побережья, играли в теннис, занимались любовью в случайных гостиницах и на ночных, одиноких пляжах. Где-то рядом были горы, и мы карабкались на них, но только с одной целью – чтобы взглянуть друг на друга под отличным от земного атмосферным давлением. В какой-то момент мы нашли себя на континенте, который, как написано где-то, притягивает лишь тех, кто больше ни к чему притянут быть не может. И мы стали баловаться травой, так, затяжка-две, которые не были ничем, кроме забавы. Во всяком случае, для меня.
Тут Илюха откупорил наконец бутылку, и я понял, что пора аккуратно закруглять сюжет.
– А вот она пристрастилась и захотела попробовать другое, более тяжелое, и снова пристрастилась, я поначалу даже и не понял, думал – игра такая. А потом она умерла от передозировки, оставив меня с тремя детьми. Двумя чудесными мальчиками и одной очаровательной девочкой, младшей, которая так балдежно похожа на нее.
Я замолчал и забрал открытую бутылку у вконец озадаченного Илюхи.
– Ну и концовочка, – только пробормотал он.
– Чего-то я не понял, – проговорил дрожащим голосом Инфант. – Это все будет с тобой или было уже? И что с детьми? Где дети?
– Было, будет, какая разница? – пожал я плечами. – Что есть будущее, что есть прошлое? Понимаем ли мы отчетливо их скорострельные перебежки, не путаем, не переставляем ли местами? По мне так все едино, я и разбираться не хочу. Понятно, что одно перетекает в другое, но разве только в одну сторону?
– Тут точно не надо разбираться, – согласился Илюха. – А вообще ты хорошо описал, стариканчик, образно. Я, например, всегда говорил, что наркотики нам ни к чему, особенно тяжелые. Не то что французское красное. Кстати, она, девушка твоя, когда уходила, попросила, чтобы ты позвонил ей. Так что позвони, чтоб все у вас совпало. Ну, кроме концовки.
Я кивнул, и мы замолчали, и на сей раз молчали долго, пока бутылка не сделала несколько замкнутых оборотов.
– Кстати, Инфантик, – спросил я у Инфанта, когда подошла очередь для следующей темы. – Ты что Жекиному парню сказал, когда тормознул его на дороге в сортир? Какие правильные слова для него нашел?
– А чего, он обиделся? – поднял на меня Инфант свои грустные глаза, запорошенные густыми, длинными ресницами. Потому что у Инфанта, если говорить о растительности, росло весьма обильно везде, где только растет.
– Да нет, – пожал я плечами, – мы тебя не обсуждали. Просто интересно: чем ты его задержать смог?
– Да ерунда. Я только спросил, нет ли у него лишнего презерватива.
– Так и спросил? – не поверил Илюха.
– А что такого? Подошел и говорю: слушай, у тебя презерватива лишнего не будет? – пояснил Инфант и снова поднял свои печальные глаза, в которых тут же отразилось мое начинающее корчиться от нестерпимого смеха лицо.
– А что, ты же сам посоветовал мне у него сигарету стрельнуть. Но я ведь не курю, – стал тут же оправдываться Инфант. – А трахаться, я вообще-то трахаюсь. Так почему сигарету можно стрельнуть, а презерватив нельзя?
– А ты чего, трахаться сегодня собираешься? – снова удивился Илюха.
– А почему бы и нет? – развел руками Инфант. – Захочу, буду трахаться, захочу, не буду!
– Позволь мне предположить, – деликатно, давясь собственным смехом, заметил Илюха, – что сегодня ты трахаться скорее всего не захочешь. И как результат – не будешь.
Ознакомительная версия.
