Трагедия больно, словно обухом, ударила по семейству Леалей. Хильда и профессор как-то сразу постарели, и в их доме воцарилось безмолвие. Даже крикливые птицы во дворе, казалось, умолкли. Несмотря на строгое осуждение самоубийц католической церковью, Хосе добился мессы за упокой души брата Так профессор попал в церковь во второй раз: в первый раз это случилось, когда он венчался, но тогда повод был радостный, теперь же его состояние было иным. Скрестив на груди руки и сжав губы в тонкую линию, он простоял на ногах всю службу, пошатываясь от горя. Жена истово молилась, принимая смерть сына как еще одно испытание судьбы.
Не понимая причины случившейся беды, пришедшая на похороны Ирэне чувствовала себя растерянной. Подавленная несчастьем этой семьи, ставшей для нее родной, она тихо стояла рядом с Франсиско. Она видела их только жизнерадостными, ликующими и улыбчивыми. Она не знала, что горе они переживают с достоинством, не выплескивая его наружу. Профессор, блистательно владевший родным языком, был способен выразить любые чувства, но только не это, разрывающее его душу на части. Мужчины плачут только из-за любви, говаривал он, бывало. В отличие от него, Хильда плакала по любому поводу: от умиления, смеха, от грусти, — но страдание делало ее твердой, как сталь. На похоронах ее старшего сына слез было мало.
Хавьера похоронили на только что купленном клочке земли. Похоронные ритуалы они исполнили по наитию, как придется, ибо до сегодняшнего дня о требованиях смерти они не думали. Как все, кто любит жизнь, они чувствовали себя бессмертными.
— В Испанию мы не вернемся, жена, — решил профессор Леаль, когда на могилу ложились последние комья земли. Впервые за сорок лет он согласился с тем, что его судьба теперь связана с этой страною.
Вернувшись с кладбища домой, вдова Хавьера Леаля упаковала скромные пожитки, взяла детей за руки и попрощалась. Она уезжала на юг — в провинцию, где родилась, — там жизнь была полегче, и она могла рассчитывать на помощь своих братьев. Она не хотела, чтобы на ее детей падала тень отца-самоубийцы. Убитые горем, Леали проводили невестку и внуков на вокзал: они посадили их в поезд, и тот ушел; им не верилось, что в считанные дни они потеряли и этих детей, которых помогали растить. Никакие материальные ценности не имели для них значения: будущее они всегда связывали с семьей. Никогда им и в голову не приходило, что придется стареть вдали от своих внуков.
С вокзала профессор вернулся домой и, как был, в пиджаке и траурном галстуке сел в кресло под сливовым деревом: в его глазах застыла растерянность. Он держал в руках старую логарифмическую линейку — единственную сохранившуюся в гражданскую войну и привезенную в Америку вещь. Она всегда была у него под рукой; он разрешал детям ею играть, только когда хотел их поощрить. Передвигая рамку с риской и определяя числа, все трое сыновей научились ею хорошо пользоваться. Когда достижения в области электроники позволили специалистам забыть о логарифмических линейках, профессор отказался ее заменить: образец ручной работы мастеров прошлого века, линейка представляла собой бронзовую выдвигающуюся трубу с нанесенными на нее крохотными цифрами. Теперь, сидя под деревом, профессор Леаль смотрел на возведенные собственными руками кирпичные стены дома для своего сына Хавьера и не двигался; так прошло много времени. В эту ночь Франсиско пришлось силой укладывать его в кровать, но заставить его поесть он так и не смог. На следующий день все повторилось. На третий день Хильда вытерла слезы и, собрав никогда не иссякающие силы, в который уже раз принялась бороться за своих близких.
— Плохо, что твой отец не верит в бессмертие души, Франсиско. Потому и страдает, что потерял Хавьера, — сказала она.
Из окна кухни им был хорошо виден профессор: он сидел в кресле и вертел в руках линейку. Вздохнув, Хильда поставила нетронутый завтрак в холодильник, вынесла во двор еще один стул и села под сливой, положив на колени руки, впервые с незапамятных времен не занятые вязанием или шитьем; так она неподвижно просидела несколько часов. Когда начало смеркаться, Франсиско стал умолять родителей поесть, но ответа не получил. С большим трудом ему удалось отвести их в спальню и уложить в постель: там они лежали в молчании, с широко раскрытыми глазами, опустошенные, как пара заблудившихся стариков. Поцеловав их в лоб, он погасил свет и от всей души пожелал, чтобы глубокий сон приглушил их тоску. Проснувшись на следующее утро, Франсиско снова увидел их под сливовым деревом в том же положении: не умывшись, не поев, в смятой одежде, они так и сидели, не проронив ни слова. Только знание психологии помогало ему справиться с острым желанием расшевелить их. Запасясь терпением, он стал наблюдать за ними, решив не трогать их и дать испить свою чашу боли до дна.
В середине дня профессор Леаль поднял глаза и посмотрел на Хильду.
— Что с тобой, дорогая? — спросил он надтреснутым от четырехдневного молчания голосом.
— То же, что и с тобой.
Профессор все понял. Он хорошо ее знал и догадывался, что, если ему вздумается обречь себя на смерть, жена готова пойти и на это, ведь после стольких лет любви она не позволит ему уйти из жизни одному.
— Ну, ладно, — сказал он, с трудом поднимаясь, и протянул ей руку.
Они медленно, поддерживая друг друга, вошли в дом. Франсиско подогрел суп, и жизнь снова пошла по своему привычному кругу.
Оставшись одна из-за траура Леалей, Ирэне Бельтран решила искать Еванхелину самостоятельно: она взяла машину матери и поехала в Лос-Рискос. Она пообещала Дигне помощь в поисках Еванхелины, и ей не хотелось выглядеть легкомысленной. Сначала она заехала в дом семьи Ранкилео.
— Не ищите ее, сеньорита. Она уже в сырой земле, — смиренно сказала мать: так говорят люди, пережившие множество несчастий.
Но Ирэне готова была разрыть землю, если потребуется, чтобы отыскать девочку. Позже, возвращаясь в воспоминаниях к этим дням, она спрашивала себя, что толкнуло ее в этот край мрака. Сначала она думала, что в ее руках конец нити — стоит только потянуть, и тут же распутается этот огромный клубок горя. Интуитивно она догадывалась, что эта святая, творившая сомнительные чудеса, — граница между ее упорядоченным миром и мраком, куда она до сих пор не заглядывала Думая об этом, она пришла к выводу, что ею двигало не только свойственное ее характеру и профессии любопытство; ее словно затянуло в водоворот. Она заглянула в бездонный колодец и не смогла устоять перед искушением погрузиться в бездну.
Лейтенант Хуан де Диос Рамирес сразу же принял ее у себя кабинете. Он ей показался не столь могучим, как тогда, в то зловещее воскресенье в доме Ранкилео, где она видела его; значит, заключила девушка, впечатление от человека зависит от его действий. Рамирес был почти любезен. Без фуражки, в мундире, без портупеи и оружия. У него были одутловатые красные руки, покрытые пятнами от обморожения — недуга бедных. Не узнать Ирэне было невозможно: стоило хоть раз увидеть ее буйную шевелюру и экстравагантную одежду, и ее вспомнил бы любой, поэтому она и не пыталась обмануть его, а прямо заявила о том, что разыскивает Еванхелину Ранкилео.
— Ее задержали для обычного допроса, — сказал офицер. — Ночь провела здесь, а на следующий день рано утром была отпущена.
Рамирес вытер со лба пот: у него в кабинете стояла жара.
— Ее выпустили на улицу раздетой?
— На гражданке Ранкилео были туфли и пончо.
— Вы ночью вытащили ее из постели. Она несовершеннолетняя. Почему вы не вернули ее родителям?
— Я не обязан обсуждать с вами действия полиции, — сухо возразил лейтенант.
— Вы предпочитаете сделать это с моим женихом, армейским капитаном Густаво Моранте?
— Не много ли вы на себя берете? Я отчитываюсь только перед моим непосредственным начальником.
Однако Рамирес заколебался. Принцип воинского братства был у него в крови; превыше мелкого соперничества между военными институтами ставились священные интересы родины и не менее священные — интересы мундира; их нужно защищать от раковой опухоли, поразившей народ и разрастающейся повсюду; поэтому, из предосторожности, не следует доверять гражданским, а нужно соблюдать верность товарищам по оружию: таков стратегический замысел. Тысячу раз им повторяли: Вооруженные Силы должны быть монолитны. Кроме того, на него влияла классовая принадлежность девушки; он привык уважать высшие авторитеты — деньги и власть, а она, по-видимому, обладает и тем и другим, если уж осмелилась с такой дерзостью учинить ему допрос, обращаясь с ним как со слугой. Он достал журнал дежурств и показал ей. Там было записано поступление в участок Еванхелины Ранкилео Санчес, пятнадцати лет, задержанной в связи с заявлением по поводу несанкционированного происшествия и нанесения физического оскорбления офицеру Хуану де Диос Рамиресу. Внизу было дописано: в связи с приступом истерии допрос решено отложить. Затем стояла подпись дежурного капрала Игнасио Браво.
