«М-да, похоже на то, что приговор уже вынесен... И это скорее хорошо, чем плохо. – Это уже не вслух, это он про себя. – Я прошел через все стадии таких вот отношений, и всеми проникся, все прочувствовал всерьез, отследил все оттенки. И даже страдал! Какие я все же принял страдания... Тонкие, острые, еле стерпимые. А она – она с виду куда старше своих лет, она потасканна, она весьма испита, у нее порочное лицо, – легко думал он свои страшные мысли. – В ней все же есть заметная неотесанность. Ей надо бы подшлифоваться. И вульгарность есть, и жлобство, и нехватка вкуса. Эти глупые игры в „я хочу от тебя ребенка“... Что может быть примитивнее? Разве это та женщина, которая нужна мне? Эх! Она не тянет даже на вторые роли...»
– Целоваться не будем, – сказала она на прощание, отвернувшись от Доктора, не желая глядеть в его сторону.
– Не скучай, – только и сказал он.
– Не-не, не буду, – ответила она уверенно, и вышла, и ушла.
Ну, так она позвонила через десять минут и сказала, что больше звонить не будет, раз она так его раздражает. А после таки опять позвонила и сказала, что, напротив, все равно будет ему звонить. И дала номер своей новой мобилы.
Они продолжали встречаться почти как ни в чем не бывало. Но через пару недель случился очередной развод с ней.
– Ты, как Березовский, – прощаешься, но не уходишь, – весело и грубо шутил Доктор. – Сколько уже раз прощались и разводились, – ну, это как бы третий.
– Ты хочешь, чтоб я собрала вещи и ушла? – Это была не более чем фигура речи, какие уж вещи при их странных отношениях...
– Нет. Думаю, что если б я этого хотел, то легко бы это устроил.
– Так я не поняла, мне собирать вещи? – допытывалась она еще через день.
– Да перестань ты херню нести...
– Ну все-таки! Это важно... Я должна знать...
– А, ты думаешь, идти тебе сегодня вечером на блядки или нет?
– Не собираюсь я ни на какие блядки! Просто хочу знать, что ж ты решил и на каком я свете. Чего ждать?
– Ты залезла в высокие материи, опасные для тебя, – в те сферы, где я тебя давно уже должен убить.
– За что?!
– За твои измены.
– Не было никаких измен!
– Были. Не надо меня наебывать. Меня невозможно наебать. В этом по крайней мере.
– Ну даже, допустим, и если бы, но что может сравниться с Матильдой моей? – И глаза ее дрогнули, когда смотрела в его глаза, изображая невинность, тонко, в обход, говоря о чужих, посторонних мужиках так, будто они всего лишь воображаемые.
– Врешь. Глаза тебя выдают.
И точно, глаза ее быстро-быстро содрогнулись, трепыхнулись, как будто он пальцем ткнул в зрачок. Она смолчала. Он так из нее выдавил фактически признание...
– Не верю я в ее красивые рассказы! Самое красивое, что может там быть, – это страх одиночества, до того сильный, что она не может оставаться одна и к кому-то льнет пусть хоть на час и этими мелкими впечатлениями перебивает большую любовь, которую тяжело все-таки вытерпеть, ибо она непредставима без какого-то воздержания и упорных отказов разным искателям.
Вообще его подозрения не требовали доказательств, когда есть боль, – тут уж без вариантов... Из того, как сильно и горячо Доктор о ней думал, ему легко было заключить, что она его по-прежнему задевала, волновала. Но это волнение давно уже не радостное, оно начало граничить с ненавистью и весьма точно названо было Доктором, определено так: досада.
Он едва не срывался на термины типа «грязь, грязно», еще чуть, и он бы смог начать вопить о своей, что ли, чистоте? Какой урок, какой урок... Да даже когда он еще не чувствовал боли, он и тогда чутко отмечал на себе воздействие темных глубин своей подруги, тяжесть ее мрачного настроения, которое, как теперь он почти совсем точно знал, вызвано было не чем иным, как отвращением к ее неуправляемой тяге к мужикам, осознанием глубины падения, а даже и мерзости – такой густой, что признаться в ней и после этого не застрелиться – просто невозможно. То есть надо молчать, без вариантов, признание тут невозможно... Остается только мучительно размышлять о том, что выхода нет и даже искать его не хочется. «А вдруг она и правда страдает? Вдруг она чувствует глубоко и сильно – настолько, что даже способна удерживаться от веселых удовольствий?» – спрашивал себя Доктор прочувствованно, но из подсознания прорывалось что-то вроде:
«Заткнись, мудила! – Это он к себе так обращался, сорвавшись, и утратив веселое любопытство к жизни, и не умея более смотреть на ситуацию со стороны. – Да какие у нее там, к ебене матери, глубокие, блядь, чувства! Да у нее секс занял все мозги, а сверху еще коньяк с виски, вот, собственно, и весь хуй до копейки, понял, а? То есть отказаться от доверия собственному подсознанию – это значит разрушить свою целостность, integrity. Так лучше отказаться от нее, в смысле не от целостности, а от Нее – чем от себя! А вообще унижения, полученные от баб, не должны восприниматься серьезно, а так, как хуйня. Вот оно как, ребята».
После, через несколько минут, овладев своим бешенством, он сказал спокойно:
– Мы будем с тобой дружить и предаваться ласкам. Вернемся к тому уровню, когда я тебе все разрешал и нам было весело.
– Зачем, если руки не дрожат? Смысла нет. Скучно! Да и нельзя же вот взять и вернуть обратно... – Это она так ему мстила.
– Я отвечаю за свою часть жизни, за то, за что я отвечаю. Я свое вернуть могу.
– Я верю... Но мы же остановились на правде! Мы же говорим правду друг другу! Я ни в чем не виновата! Я не могу так уехать, зная, что ты думаешь страшные мысли! – Она как раз собиралась уезжать на войну, и на него накатил минутный горячий стыд оттого, что женщин мы отправляем на далекий убийственный фронт, а сами сидим в тылу и ходим по кабакам. Но дальше она ошиблась, и он разозлился оттого, что она сказала не то. – У тебя в голове надо сделать уборку.
– Уж не ты ли собираешься этим заняться? – грубо ответил он. – Так тебе рано еще у меня в голове делать уборку, ты еще до этого не доросла.
– Ты мне хамишь...
– Неправильно. Хамить у нас двоих только ты одна можешь.
– Почему это вдруг?
– Потому что ты молодая и бестолковая. Ты можешь мне, старику, хамить. А я могу максимум говорить с тобой строго... Одергивать тебя... Вот как сейчас, когда ты, девица, лезешь наводить порядок в голове у старого человека, у философа.
– Ну, я просто сказала, что надо убраться...
Он ей сказал – опять, в который раз, – что доверяет ей во всем, кроме мужиков. И что если б понизить градус, и вернуть ситуацию на более простой уровень, и избавиться от пафоса, то можно б еще... Она, конечно, уверяла, что с пафосом покончено, но градус снизить обратно невозможно, и что ей скучно, и если человек ей не доверяет, то зачем тогда с ним отношения.
– Вот если б оставить товарищеские отношения и дружеский секс, тогда... – снова начинал он в который раз. Это теперь виделось ему идеалом личной жизни.
– Нет, – отвечала она, – я ж не резиновая кукла, чтоб ждать, когда у тебя не будет ко мне ненависти, а будет вожделение...
Ее, кажется, сильно задел тот факт, что мужчина отказался от близости с ней по идейным мотивам. Может, такое с ней впервые, раньше она была драгоценностью, от которой смертный не в силах был отказаться.
Но после, когда страсти как-то улеглись, долгими летними вечерами она стала бодро, как ни в чем ни бывало названивать и вроде приняла все его условия... Она больше не требовала вечной верности и только жаловалась иногда на свои муки, принятые ею от любви. Но Доктор не верил, он вслух рассуждал приблизительно так:
– Старые мальчиковые страхи и вера в женское могущество делают для мужчин невероятной мысль о том, что женщины могут страдать от, допустим, неразделенной любви. Как же это так, чтоб они уползали в нору и зализывали раны? Шалишь! Они ведь большие, с тяжелыми, налитыми сиськами, взрослые, могут нашлепать и накормить. Нет, это они прикидываются.
Иногда он просыпался три раза или восемь за ночь от злобы на нее.
«Да как же она, блядь, смеет?! Да она просто глупа! И думает, что и я такой же, и ожидает, что я буду верить ее глупым примитивным выдумкам. Кажется, это уже похоже на ненависть. Да, но как же неприятно мне думать про нее! Да что там говорить, все кончено!»
Да все и было кончено. Но только не так, как он думал. А намного хуже. Какое-то время он про это не знал.
«Умирают только по одной причине: молодые красавицы перестают давать. Вот и все. В смысле давать за так; с деньгами – это другая история», – думал Доктор. Деньги! Его иногда страшно пугала перспектива, которая мрачнела впереди: вот он старый и противный, отвратительный, девушки смотрят на него, чуть не плюясь, и ему нечем оплатить их внимание и простую ласку. Тогда, конечно, смерть. Такие картинки иногда являлись ему в кошмарах... Но проституток он уважал даже и в настоящем времени, полном бесплатных возможностей: они ведь дают небывалую свободу и отдохновение, когда человек измучен личной жизнью, превратностями любви и бабскими капризами.
