Ознакомительная версия.
— Полетели в Киргизию, Сева!
— Полетели в Киргизию… — ответил он скромно.
Сева не был трусом. Если бы ему предложили отправиться в полет на Марс, он без сомнений и нервов ответил бы согласием. С неохотой закрыл бы ноутбук, повесил на шею допотопный фотоаппарат, зевнул и побрел к космическому кораблю. Бесстрашный и вялый, он, в сущности, был просто очень спокойным.
А мне Киргизия с ее революцией была нужна как последнее подтверждение тому, что я еще нужен в этой жизни. Я решил в третий раз испытать судьбу. Но летел умиротворенный, почему-то точно зная: нужен — не убьют — вернусь.
И конечно, мне ужасно хотелось посмотреть: как это бывает, когда победила революция.
Сева был упакован в широченную пеструю рубаху, узкие джинсы и безразмерные кеды. На лоб свисала длинная русая челка.
— Ты в таком виде туда собрался? — спросил я.
— А что? — он смотрел недоуменно. — Там такие же люди.
— А где фотик?
Он кивнул на оранжевую матерчатую сумку, перекинутую через локоть.
Самолет садился сквозь темноту. Долго катил, подскакивая на неровном поле, ни огонька, и наконец встал.
В аэропорту люди в военных френчах всматривались зорко. Узкие глаза хранили лед целесообразности, движения были резки и скупы.
От аэропорта мы поехали на таксисте к Бишкеку, где знакомые Севы уже подготовили для нас квартиру.
Дорога была в ямах. Старая «волга» с треском подскакивала, вокруг стелились туманные рассветные поля.
— Тан, — сказал Сева, — Тан — по-киргизски рассвет.
Водитель обернулся:
— Мы с русскими дружим, мы без русских — как без своих ушей.
— Вы так гоните, — сказал я. — Гаишников не боитесь?
— Теперь они пусть боятся. У нас менты спрятались. Слышали, что с главным ментом сделали? В Таласе это было. Он прятался в яме выгребной. Его поймали, били, в месиво превратили. Дважды уронили со второго этажа.
Мы въехали в город, проступающий советскими слоновьими зданиями из сиреневатой мглы.
Солнце роняло первый огненный луч. Здравствуй, потерянная окраина Империи!
В утреннем свете из окна машины я читал проплывающие уличные вывески. Парикмахерская «Аэлита». Бар-кафе «Ретро-метро». Магазин «Мясо и хлеб». На русском языке.
— Все! Все у нас по-русски говорят! — угадал мои мысли водитель. — Куда денешься. Конгантиев — знаешь, чо еще получил?
— Кто?
— Ну, мент наш главный. Ему в задницу дубинку воткнули. Милицейскую. Тагдыр…
— Что?
— Судьба, — меланхолично перевел Сева.
Киргизская тагдыр — вторая революция случилась через пять лет после первой. Под солнцем мы стояли с Севой возле белого здания правительства с выбитыми стеклами. Дом выгорел по седьмой этаж. Одно окно было особенным: длинная копоть вверх по стене, очевидно, высоко выбивалось пламя.
На каменной тумбе парень в кожанке размахивал огромным тяжким красным флагом и, задыхаясь, надсадно орал. «Это наш дом, — перевел Сева, — отдайте молодежи. Это будет наш дворец!»
Вокруг колыхалась толпа, человек двести. Парень спрыгнул. Гортанный голос молитвы включился над людьми, и они присели на корточки поминать убитых.
Фотографии убитых были приклеены на черной ограде. Почти все молодежь. Встретились и русские лица. Здесь же — листовки. Рукописное стихотворение памяти друга: «Пули летели, как огненные метели… Ну почему, ну почему эти метели появились в твоем теле?»
Среди народа был разбит бледно-серый шатер. Я сел, как и все, на корточки и заглянул. Девушка, плохо различимая, сидела в войлочном полумраке.
— Здесь теперь я… — сказала она приглушенно и словно извиняясь. — Ты откуда, из Оша?
— Не-а, из Москвы.
Молитва кончилась, девушка вылезла. Она была миниатюрна, в яркой кофте, с большим ртом, лодочки узких глаз. Аяне было девятнадцать лет. Приехала из города Ош.
«Аяна в Киргизии, Ама в Чечне, Аня в России», — подумал я.
Цветки на земле, сказала Аяна, обозначают вчерашние тела павших. «Погляди на ворота!». Ворота белого дома были авангардно изогнуты. «Это от взрыва гранаты». Изувеченные ворота прикрывала фанера с классической картиной маслом — горы, голубое небо, гордая фигура на коне.
— Красиво! — Сева сфотографировал ворота.
Первые, кто вбежал в ворота, упали от пуль.
— Вот здесь — показала Аяна, — весь день вчера лежал глаз старика. Тело отдельно, глаз отдельно.
Она указала на пышную головку багровой розы, отделенную от стебля:
— Где цветок положили, глаз был. Когда под пулями бежали, через глаз перепрыгивали. Когда победили и плясали, глаз берегли. Так он и лежал, как это… ну… уикзат…
— Святыня, — перевел Сева. — Ты давно приехала?
Аяна часто захлопала ресницами, признак искренности:
— Вчера после штурма. У меня братья тут воевали, домой уехали, отдыхать. Жесть была! Народ со всей страны. Допекли нас. Поборы достали. На каждого барана нужно паспорт покупать. Страну разворовали. Народ ментов и погнал. Тогда снайперы стрелять стали. Они со всех высоких домов стреляли. А люди поняли, что их убивают, разозлились и стали как пьяные. Снайперов вытаскивали и резали глотки. И вперед бежали, а не назад. Взяли белый дом, парламент, телек… Пацан по телеку фото жены Бакиева показал, перевернул и говорит: «Сучка!». Все сами! Вождей не было… И потом думали, что с властью делать… Ну, отдали нашей оппозиции… А она уже лажает, эта новая власть. Почему Бакиеву дали убежать? А снайперы были не киргизы. Говорят, чеченцы. Или славяне. — Она осеклась, тревожно осмотрела меня и моего друга. — Вы не чеченцы?
— Давайте я вас сфотографирую, — вызывался Сева.
Аяна тотчас забыла тревогу. Встали на фоне искореженных ворот. Я обнял ее за плечики.
— Вы журналисты? — подступил тонкий юноша с курчавой головой.
— Дай сфотографировать, — окрикнул его Сева негромко.
Юноша встал перед объективом, заслоняя нас. Заговорил ломким голосом обвинителя:
— Я дунганин. Мы — китайцы, но мусульмане. Запишите, пожалуйста. Дун-га-не. Сейчас нельзя ссорить народы. Дунгане — хорошие. Уйгуры — хорошие. Узбеки не плохие. Узбеков уже жгут. Жгут живыми.
— Сен емнеден коркосун? — спросила Аяна надменно.
— Чего ты боишься? — перевел Сева для меня.
Странный вопрос, подумал я, а дунганин не успел ответить, потому что в этот момент над толпой взлетел мегафонный клекот.
— Нас обманули! — орал узкоглазый парень по-русски, а знаменосец размахивал рядом все тем же тяжелым знаменем. — Хотят война? Война получат! Пойдем на телек! Они отпустили Бакиева! Смерть Бакиеву! Привязать к дереву! Закидать камнями! — Он сделал паузу, и в мегафон слышно было: глотает слюну. — Бакиев!
— Олсун! — взорвалась толпа.
— Бакиев!
— Олсун!
— Смерть Бакиеву, — сказала Аяна.
— Пусть умрет, — уточнил Сева.
— Куда? — не понял я.
— На телек… — Аяна засмеялась заманчиво.
Я взял ее за руку, в минуту толпа сделалась колонной. Качнувшись, тронулась, и вот уже мы шли с толпой в ее гудящей гуще.
Толпа перекрыла проспект. Всюду белели островерхие шляпы. По краям улицы жались горожане. Но кто-то, подскочив, вливался. На почтительном расстоянии позади держались машины.
«Мы с народом!» — белые буквы на витрине магазина. Удар камнем. Еще один влетевший камень. Стекло выпало со звоном. К магазину бросилась часть толпы, человек тридцать.
— Грабить будут, — сказала Аяна, у нее увлажнилась ручка.
Сжал крепче. Мы перешли на бег.
— Всех нас убьют. Всех перебьют, всех, — зазвучало монотонное справа.
Женщина изможденного вида вышагивала стремительно и широко. Нудная речь странно сочеталась с быстрой ходьбой.
— Ты откуда такой русский? Твоих здесь нет… Гляди, нет твоих. Все попрятались… Боятся. А ты что, смелый, да?
— Не пугай его, — ревниво оборвала Аяна.
Женщина покосилась на меня, держа голову прямо:
— Всех постреляют…. К телеку дойдем, разобьем зеркало, и будут стрелять… Пулями в головы… Мне двадцать пять, у меня трое детей, на рынке работаю, денег нет… Заперла детей, сюда пришла… Меня убьют, другие по трупам пойдут… Сейчас и тебя убьют, и меня убьют… Зеркало разобьем, и нас всех расстреляют… А я хочу… Хочу в голову пулю…
Мы бегом свернули за угол, и, завидев нас, врассыпную бросились люди.
— О! Русские побежали! — оживилась кликуша.
Через пять минут толпа, разросшаяся за время движения, заполнила сквер перед телецентром. Не было ни милиции, ни охраны. Толпа давила на стеклянные двери, и впрямь зеркальные, и казалось, навстречу нахлынула такая же толпа. Вопль о смерти для Бакиева стоял в полуденном воздухе и отражался: стекло дрожало и звенело.
— Поджечь надо!
Я обернулся на крик. Увидел множество растерянных от ярости лиц… Севино лицо было спокойно, он держал камеру над головой, направив в солнечное небо.
Ознакомительная версия.
