Шумные овации затопили студию, и, лишь когда Акосуа Рассел подняла руку, прося тишины, аплодисменты стихли.
— А теперь, если у кого-нибудь есть вопросы, я с удовольствием на них отвечу. — Она обвела взглядом зал, увидела поднятую руку и, улыбаясь, проговорила: — Да, пожалуйста.
Все повернули головы и посмотрели на вставшего молодого человека.
— Моя фамилия Адогбоба, — запинаясь, сказал он. — Я с севера. Жду приема в университет и хочу писать… хочу учиться писать. Я приехал в Аккру на семинар три недели назад, но за это время не было ни одного занятия. Мне очень хотелось бы вступить в семинар, если вы еще… — Но тут Акосуа Рассел перебила его.
— Такие вопросы решаются в рабочем порядке, — сказала она спокойно; — Мы обсудим это позже. Подойдите ко мне, когда закончится чтение. — На секунду зал всколыхнулся невнятным гулом. Молодой человек, вконец сконфуженный, замолчал и сел, а Рассел, скользнув по лицам присутствующих слегка настороженными глазами, закончила: — Если вопросов больше нет, мы перейдем к следующему пункту нашей программы. Сейчас Боатенг, Лоренс Боатенг, прочтет нам главу из своего романа, который скоро будет опубликован. Я надеюсь, чтение всем нам доставит истинное наслаждение, а поэтому давайте пригласим мистера Боатенга на сцену дружными аплодисментами. — Хлопая в ладоши, Акосуа Рассел отошла от стола и села на свое место между двумя белыми мужчинами.
Боатенг встал, покачнулся и зашагал к сцене с рукописью в одной руке и пивной кружкой в другой. Хуана думала, что он упадет — его ноги выделывали какие-то странные центробежные вензеля. Однако он довольно уверенно забрался на сцену, повернулся к залу, положил рукопись на стол, отхлебнул виски и выпустил кружку из рук, так что она упала и разбилась вдребезги о цементный пол сцены. Зал опять было всколыхнулся, но Акосуа Рассел отвлекла всеобщее внимание, пригнувшись к доктору Берду, словно она что-то ему говорила, а потом весело расхохоталась, и беспокойная напряженность зала мигом развеялась. Хуана ждала, что же будет дальше, и внимательно следила за Боатенгом, который торопливо перебирал страницы рукописи, словно забыв, какую главу он собирался читать. Потом он обвел слушателей глазами охотника, потерявшего след, и проговорил:
— Я хочу предварительно сказать несколько слов… — Тут он умолк, и Хуана решила, что он безнадежно запутался. В зале стало совсем тихо. — Я хочу сказать, что этот школьник поднял важную тему, а вы его оборвали, — после паузы продолжил Боатенг. Теперь он говорил очень быстро: — А почему? Парень мечтает научиться писать, и никто ему не помогает. Так скажите наконец членораздельно: есть у нас семинар или нет?
Зал снова заволновался, и Акосуа Рассел, выбравшись из-за стола, устремилась к Боатенгу. Ее губы шевелились, но голос Боатенга окреп, и публика в немом изумлении слушала только его.
— Никто не интересуется литературой, и не бывает здесь никаких обсуждений. Семинар превратился в торжище, на котором нас продают оптом и в розницу. Кругом жульничество. Деньги-то поступают — пожертвования там, то да се. А кто их прикарманивает? Все об этом шепчутся, а мне надоели слухи да шепотки.
Акосуа Рассел вплотную подошла к Боатенгу, но он продолжал говорить, а она молча стояла рядом с ним, и на ее лице было явственно написано остолбенелое недоумение; Хуана вдруг поняла, что и она уязвима, а сейчас просто совершенно растеряна, и поразилась, какой старой она может выглядеть.
Первым опомнился приятель Рассел, фотограф Билли Уэллс, — он бросился к Боатенгу, и Хуане показалось, что он его сейчас ударит, однако он, видимо, уже поостыл и, обхватив Боатенга за талию, попытался стащить со сцены. Но тот яростно вырвался и так пхнул Уэллса, что он отлетел и ударился спиной о стол, за которым все еще восседал доктор Кэлвин Берд.
— Слушай, ты, Уэллс, — неистово заорал Боатенг, — ты-то что здесь делаешь? Это наша студия, а не твоя спальня. Или ты тоже заделался писателем? Притащился из своей Америки, чтобы писать в стране слепцов? Ты лучше не суйся ко мне, Уэллс, понял?
Но Билли Уэллс опять попытался подойти к Боатенгу и от пинка в живот, задыхаясь, согнулся пополам. Двое каких-то мужчин забрались на сцену и вцепились в Боатенга. Люди поодиночке и группами двинулись к выходу. Акосуа Рассел и доброхот-американец несколько минут растерянно постояли возле Билли Уэллса, а потом, не проронив ни слова, ушли вместе с ним. Следом потянулась оставшаяся публика, и вскоре зал опустел, только в одном углу еще продолжался громкий спор, да стоял посреди зала Боатенг с теми мужчинами, которые увели его со сцены, и Хуана со своими спутниками, да официант собирал стаканы и бутылки.
— А мне наплевать, — кричал Боатенг. — Все вы называете меня пьяницей. Да называйте хоть сумасшедшим. Зато я сказал ей правду.
Окран вздохнул.
— Она ведь не простит тебе этого, — проговорил он, — а ненавидит она люто.
— Не мог я смолчать, — сказал, успокаиваясь, Боатенг. — Кровопийца проклятая.
— Она сосет деньги, а не кровь, и, между прочим, с твоей помощью.
— Это как же так?
— А вот так. Почему тебя волнуют ее махинации? Ты хочешь что-нибудь сделать? Ну и оставь ее в покое. Делай свое дело.
— Вы думаете, это легко? — В голосе Боатенга опять послышались яростные ноты.
— Нет, — спокойно ответил Окран, — не думаю. Скандалить, вот как ты сегодня, гораздо легче. Особенно если ничего не хочешь делать.
— Вон оно что, — протянул Боатенг. — Значит, и вы за нее?
Окран рассмеялся:
— Жаль, что она ушла, ты бы ее очень порадовал. Послушай, Боатенг, я прекрасно понимаю, за что ты ее ненавидишь. Разумеется, она стерва. Но неужели ты не способен идти своей дорогой? У тебя есть вполне законченный роман? Прекрасно. А когда ты его написал? Шесть лет назад! И с тех пор сидишь сложа руки. Да серьезный писатель за это время создал бы три, если не четыре, романа! А ты? Засеваешь пустыню песком.
— Да ведь она прикарманивает все фонды… — начал Боатенг.
— Вот это-то и есть твоя главная беда, — сказал Окран. — Ну зачем ты считаешь, кому сколько милостыни подали? Представь себе, что никаких фондов просто нет. Твои наскоки на эту женщину — сплошная глупость. Ее гложет жажда денег. Она-то никакая не писательница и прекрасно это знает. Да ей и наплевать. У нее есть все, чего она хочет. Если ты ей завидуешь — становись попрошайкой и постарайся оттеснить ее от кормушки. А если нет — делай свое дело. У нас не так уж много сил, чтобы воевать с ней. А у нее их непочатый край, она-то не работает.
Боатенг не ответил. Он молча вышел из зала, и через несколько минут ночную тишину прорезал вой его спортивной машины. Окран, выйдя вслед за Хуаной и Баако из студии, попрощался, сел в свою машину и тоже уехал.
— До чего же утомительный вечер, — сказал Баако. — Слишком много разговоров…
— И злобы, — добавила Хуана. — Знаете что? Давайте немного поездим. А то я чувствую себя совсем опустошенной.
Хуана вдруг заметила, что свернула на дорогу к Теме.
— Последнее время у меня появились устоявшиеся привычки, — сказала она. — Если мне скверно, я, сама того не замечая, сворачиваю на это шоссе.
— Значит, вам сейчас скверно? — спросил Баако. У него был усталый и невыразительный голос.
— Ну… не очень, — ответила она. — А вы… вы как будто разочарованы?
— Мне хотелось понять… А понимать-то оказалось нечего.
— Я так и предполагала.
— Да, вы были правы. И там, где я работаю, все нисколько не лучше.
— Так что вы решили смириться?
— Ужасно все это сложно. В одиночку-то ведь тоже много не наработаешь.
— Понимаю. — Она подумала о психотерапии, о переключении — и сразу же поняла, что в разговорах с ним никогда не прибегнет к своим профессиональным навыкам. — Окран, конечно, совершенно прав. Только не верю я, что можно трудиться в полном одиночестве.
Баако промолчал. Она смотрела вперед, на дорогу, освещенную фарами машины. Баако медленно поднял правую руку, мгновение колебался — и его рука напомнила Хуане лежащий на боку вопросительный знак, — но потом решился и легонько дотронулся до ее волос.
— Мы совсем не знаем друг друга, — проговорил он. — Но я почему-то все время об этом забываю.
— Тогда будем знакомы: врач-психиатр из лечебницы в Корле Бу.
— Значит, мне здорово повезло, — сказал Баако. — Но вы ведь должны врачевать душевные раны… а самой страдать вам не полагается.
— Я многое вам расскажу… все, что смогу. И больше вы меня ни о чем не расспрашивайте. — Он опять промолчал, и она не поняла, поверил он ей или нет. — Мне было очень худо. Между прочим, поездка в Гану — это один из этапов самолечения. Я была замужем — там, в Америке. И очень любила мужа. Он ушел от меня.
— Долго? — спросил Баако. — Я про замужество.
