Явился через четверть часа, собранный и деловитый, с бутылкой коньяка под мышкой, пакетом молотых кофейных зерен в кармане и курительной трубкой в зубах, тут же отправился на кухню варить кофе, дескать, целый день об этом мечтал, не могу больше ждать, а ты рассказывай давай, с самого начала. Что за девочка? Где ты с ней познакомился? Документов, конечно, не видел, дома у нее не был, с родственниками не знаком? Ясно. Даже не буду говорить, что ты дурак, потому что сам такой же — был, есть и буду. Еще ни у одной барышни ни разу документов не потребовал, веришь, нет? Ладно, теперь выпей пятьдесят граммов коньяку, больше не дам, но пятьдесят граммов обязательно, и кофе возьми, мало ли что не любишь, считай — лекарство. Пей, а я пока посмотрю, что у вас тут делается. И ты тоже посмотри как следует, в доме ничего не пропало? Не рычи на меня, еще и не такое бывает, ну что ты как маленький, ей-богу. И учти, чем скорее ты все проверишь, тем раньше мы с негодованием отметем мою циничную версию. Давай, давай, это в твоих интересах.
Конечно, в доме ничего не пропало, кроме пульта от телевизора, который, впрочем, нашелся потом в маминой пантуфле. Мише показалось, отец рад этому даже больше, чем он сам, хотя виду не подает. Хорошо, говорит, извини, пожалуйста, знал бы ты, сколько я за свою жизнь прочитал детективов, а там загадочные красавицы почти всегда оказываются аферистками. И кстати о детективах, когда ты вошел, окна были открыты, или это уже ты их открыл? Это важный момент.
Окна были закрыты, мы их вместе закрывали, когда уходили, все… или не все? Не знаю, не помню. Неважно. Даже если бы она вылезла в окно, что потом? Это шестой этаж, папа, и если бы она стала спускаться во двор по веревке, сплетенной из рваных простыней, я бы заметил, верь мне.
Отец слушал, кивал, соглашался, был задумчив и даже рассеян, таким Миша его еще никогда не видел, прежде ему казалось, отец — человек-стрела, вечно летит куда-то, увлекая за собой любого, кто оказался рядом, даже его, не делая скидки на возраст; разговаривать с ним было непросто и вполне бессмысленно, в зависимости от настроения, отец соглашался не вникая или возражал не дослушав. Но сейчас он слушал очень внимательно, а сам помалкивал, разглядывая то свои руки, то стремительно лиловеющее небо за окном.
Ну, смотри, наконец сказал он, мертвого тела здесь совершенно точно нет, ни в доме, ни внизу, ключ на ковре, все вещи на месте. Это уже хорошо, никакой уголовщины, сплошная безнадежная мистика, потому что лично я совершенно не понимаю, куда могла деться твоя Надя, даже если окна были открыты, шестой этаж это действительно серьезно, задача для Человека-Паука, ну не смотри на меня так, я просто стараюсь тебя развеселить, я не знаю, как себя вести и что говорить, я впервые в жизни в такой ситуации, у моих сыновей никогда раньше не исчезали девушки, у меня и сыновей-то никаких нет, кроме тебя, так получилось.
Миша не улыбнулся, но подумал: как же все-таки хорошо, что я ему позвонил.
Полицию вызывать, по-моему, бессмысленно, говорил отец, особенно с учетом того, что ты не знаешь ни имени, ни адреса своей пропажи, вообще ничего, за что можно было бы зацепиться; в лучшем случае они тоже глупо пошутят про человека-паука, а с тебя на сегодня хватит. Поехали лучше ко мне, что скажешь? Я бы не хотел в такой момент остаться один и тебе не советую.
Спасибо, сказал Миша. Я, да, не хочу один. Не хочу здесь оставаться. Она же позвонит, если появится, правда?
Отец кивнул и одновременно пожал плечами, честно давая понять, что не верит в такой исход, но вслух ничего говорить не стал, и за это Миша был ему благодарен даже больше, чем за гостеприимство.
Дома у отца было непривычно чисто и пусто. Уезжаю, сказал он, в Африку, предложили смешную работу, скоро уже, собирался на днях позвонить, рассказать, все откладывал, ты же знаешь, как я не люблю звонить. Они допили откупоренный коньяк, но Миша вообще ничего не почувствовал, хотя обычно пьянел быстро, зато отца под конец немного развезло, он окончательно утратил сходство с летящей стрелой, развалился в кресле, мышцы лица расслабились, речь стала медленной, а логика — вполне очевидной, Миша никогда прежде его таким не видел; собственно, ничего удивительного, они выпивали вместе в первый раз.
Я прожил на свете пятьдесят два года, говорил отец, и знаешь, твоя история — это, пожалуй, первое совершенно необъяснимое событие, произошедшее — ладно, пусть не на моих глазах, но почти. Я же вижу, что ты меня не разыграл, какой из тебя актер, ты врать-то до сих пор толком не научился и не научишься уже, я так думаю. Но я о другом хотел, сейчас, дай сосредоточиться, — а, вот. Твоя девушка исчезла, была — и нет, никакой Нади, никакой, стало быть, надежды хоть что-то понять, зато ты теперь совершенно точно знаешь, что чудеса случаются, не ухлопаешь, как я, всю жизнь на сомнения. Это какое-то неправильное, дурацкое чудо, возразил Миша. Тогда уж лучше вообще никаких чудес не надо, обойдусь. Это, понимаешь, просто нечестно, когда так: утро, солнце светит, мы рюкзак к ней домой отнести собирались, а потом на пляж, ничего особенного, просто еще один хороший летний день, и тут вдруг такое, как выстрел из-за угла, бах — и ничего нет, никакой Нади, никакой надежды, вообще ничего.
Ну как ничего, заулыбался отец, солнце все-таки осталось, и пляж на месте, даже лето еще не закончилось, и ты сам тоже есть, хоть и не слишком сейчас этим доволен, я понимаю, но ты учти, жизнь длинная, и когда-нибудь она тебе снова понравится, я точно знаю.
Я и сам знаю, что когда-нибудь понравится, согласился Миша, но не завтра и не послезавтра… слушай, неужели такое может быть, что она просто исчезла? Надя, я имею в виду. Куда-то же она все-таки делась. Где-то она сейчас есть?
Может, есть, а может, и нет, пожал плечами отец, а может, она просто была бессмертная фея, как в средневековых китайских новеллах, ты небось не читал, я тебе сейчас дам, все равно ведь не заснешь. Все равно не засну, согласился Миша, но, прочитав первые четыре истории про бессмертных китайских фей, бесстыдно соблазнявших способных студентов, уснул как миленький и спал почти до полудня.
* * *
— Надя, — говорит он. — Надя?
А сам белый как стена, и губы дрожат. А бабка Рада смеется, заливается, так что склянки на полках звенят. Говорит: «Что, не ждал?» — и опять смеется, и этот турист в бейсболке тоже улыбается, криво, неуверенно, краешком рта, и тогда бабка Рада говорит: «Хорош, хорош, еще краше, чем был!» — и ведь не врет, действительно красивый старик, как из кино, приятно на него смотреть, особенно теперь, когда глаза больше не пучит и губы подобрал.
— Ну, чего уставились? — говорит бабка Рада покупательницам. — Это мой старинный дружок. У всех людей есть старые приятели, и у меня есть, что тут удивительного?
Удивительного, конечно, ничего. Но поговорить теперь еще долго будет о чем — вспоминать, рассказывать, показывать в лицах, всплескивать руками, гадать, шептаться: «Он ее Надей назвал! Представляете, нашу Раду — Надей?! А она даже бровью не повела. И что теперь думать?» Годами можно судачить об этом происшествии, а кумушкам только того и надо, ну и пусть их, лишь бы в лавку заходили почаще, хотя бы из любопытства, благо от бабки Рады еще никто с пустыми руками не уходил, она свое дело знает.
У бабки Рады волосы в юности были пепельные, а теперь светятся, как белое золото. У бабки Рады желтые глаза — прежде были карие, а с годами выцвели до прозрачной янтарной желтизны. У бабки Рады тонкие руки, длинные ноги, гибкое тело, смуглая кожа и пронзительный птичий голос, стоит ей заговорить — на другом конце улицы слышно. Никому в голову не пришло бы называть ее «бабкой», если бы не четверо взрослых внуков, — поглядишь на них, и ясно, кто же, как не бабка, даром что скачет козой по горам и по деревьям лазает как мальчишка, когда черешня поспеет.
В лавке бабки Рады всегда сумрак, всегда прохладно. Это хорошая приманка, большой соблазн для покупателей, жителей города, где солнце светит триста дней в году, а все шестьдесят пять ливней приходятся на короткую зиму — они, собственно, и есть зима. В лавке бабки Рады пахнет можжевельником и сандалом, здесь всегда есть домашний лимонад, в жару — со льдом, в дождь — с барбадосским ромом. На полках шкатулки с чаем и склянки с бальзамами, на стенах расписанные вручную шали и тяжелые низки самодельных бус, на прилавке пирамиды темного сахара, свежее печенье, коробки с шоколадом и марципанами. Но все это пустяки, не товар — так, баловство, просто что-то должно быть на виду, вот она и выставила, а главная сокровищница бабки Рады — в задней комнате, куда никому хода нет. Там, уверены соседские дети, под половицей зарыт пиратский клад. Там, утверждают их матери, вход в катакомбы, прямиком к тайникам контрабандистов. Там, шепчутся их бабки, стоит сундук, в сундуке сидит пленный албанский экстрасенс, все ее желания исполняет, ясно же, кто такая Рада и чем она занимается, когда никто не видит.
