– Просто удивительно: вот ведь рядом стоишь, и ничего ты не понимаешь, – смеялся Юрий. И тут же мстил, невинно так у Гуляева спрашивал: – А вот ты как пишешь?
– Как это «как»? – ловился Гуляев на крючок.
– Ну, прямо из головы, да? Вот так прямо садишься и пишешь? Или ты сперва копишь, копишь…
Но это было потом, когда Гуляев уже стал своим.
А тогда на собрании все только отмечали краем глаза, что сутулый сотрудник, обняв себя длинными руками, раскачивается в углу на стуле. И даже улыбается. И не стыдно ему, еще улыбается! И уже хотелось сказать что-нибудь резкое лично ему, а не просто газете в целом. И мешало обычное актерское опасение применительно к газетчикам. Он, конечно, наврал. Может, еще сто раз наврет. Но писать-то он все-таки будет и впредь, куда денется? Будет! И куда от него денешься? Выбора нет. Лучше бы как-то поладить. Все-таки печатное слово. Которое все прочтут и увидят. И сам, может, вырежешь, чтоб хоть такая память осталась. Но очень уж он тогда улыбался. И все туже обнимал себя длинными руками. В конце концов дядя Миша не выдержал:
– Вот вы, молодой человек, улыбаетесь! Вот вы так легко беретесь писать об актерском труде. Вам кажется, это тьфу! А я вас, между прочим, даже ни разу не видал за кулисами. И товарищи мои не видали. Вы даже не сочли нужным с нами поговорить, прежде чем писать. Вы даже с главным режиссером не поговорили!
Тогда сутулый сотрудник встал, уронив длинные руки, казалось, они упадут до пола. Он помялся и сказал, улыбнувшись всем:
– Так я же только вчера приехал, граждане…
– Как? – удивился даже Хуттер. – Что же вы молчали?
– Ишь какой хитрый! – засмеялся Гуляев. – Вы бы тогда ничего не сказали. А мне у вас так понравилось! А газета, конечно, дура, я за нее извиняюсь. Хотя только с завтрашнего дня приступаю к работе. Практикант, который писал, уже дал деру, так я просто пришел извиниться и познакомиться…
Тут Хуттер сразу сказал, у него нюх:
– Зачем вам эта газета? Идите лучше к нам, заведующим литературной частью. Место пока пустует. А все пустотелые просятся. Не хотим брать. Идите. Не пожалеете.
Гуляев замотал длинными руками:
– Спасибо. У вас хорошо, но газету не променяю.
Работал в газете и все вечера пропадал за кулисами.
Ритм его особенно вдохновлял, театральный. Перед премьерой костюмы, как всегда, не готовы, станок недокрашен, заслуженный артист Витимский забывает слова, глухой парикмахер куда-то засунул нужную лысину, репетиции идут до двух ночи, все валятся с ног и, очнувшись, неинтересно лаются друг с другом. А Гуляев обнимает бабу Софу, вахтершу, длинными своими руками и завистливо стонет на весь вестибюль:
– Как у вас хорошо! Какой у вас ритм прекрасный! Как в настоящей газете! У нас на Камчатке такая газета была!
И баба Софа лениво отмахивается от него бандитским голосом:
– Ладно, не висни, чего там. – Гуляев нравится даже бабе Софе.
– Пойми, – говорил ему Хуттер, – ты же нам по характеру нужен. Ты же в этой газете совсем заснешь.
– А я, может, уеду, – говорил Гуляев. – Как приехал, так и уеду. Я жадный, мне надо весь Союз посмотреть. Тем более мне еще даже комнату редактор не выбил.
– Нет, ты нас не бросишь, – говорил Хуттер. – Тебя же всю жизнь будет совесть есть. Иди, я тебе свою квартиру отдам. Хочешь, ключи в карман положу? Держи ключи.
Гуляев отскакивал от Хуттера, зажимал карман и смешно тряс длинными руками. Около года тряс. Потом пришел к Хуттеру в кабинет и сказал:
– Бери, если не передумал. Надоело. Хватит.
– Что надоело? – спросил любознательный Хуттер.
– Редактор, – объяснил Гуляев. Все молчал о производственных тайнах, теперь накипело. – Как критический материал идет, хоть совсем не ложись и сиди у него под дверью. Кто-нибудь ему что-нибудь обязательно скажет, он обязательно сдрейфит и снимет из полосы. В типографию не поленится сбегать, сам дырку заткнет, но снимет. Если его за руку не схватишь. Вовремя схватишь, можно уговорить. Прямо не верится, что ровесник. Можно подумать, головой все время рискует. Как же люди раньше работали! Все «тише, тише, согласуем, узнаем», сам уже шепотом говорит. Нет, я так не могу!
– А ты о нем фельетон напиши, – посоветовал мстительный Хуттер. – В столичную прессу.
Месяца через три Гуляеву уже дали комнату в театральном доме, через дорогу от Лены. Гуляев, конечно, свой парень и безотказный, но форточкой все-таки глупо обременять, неудобно. Дрова им для ванны Юрий пилил вместе с Гуляевым, подвернулся тогда Гуляев в помощники. Длинная рука провисала и мешала Гуляеву пилить, он сам над собой смеялся. Лена, уж на что сдержанная с чужими, тоже смеялась. И потом Гуляев хвалился, что помогает им иногда по хозяйству: забить, расколоть. «Жадный я на хозяйственные работы», – смеялся Гуляев.
Юрий даже как-то сказал Лене:
– Вы не очень на Гуляеве ездите. Неудобно все-таки эксплуатировать человека.
– Гуляева? – не сразу даже вспомнила Лена. – Я уж его месяца полтора не видала. Он, кажется, Боре как-то картошку помог тащить.
Трепло газетное, называется, помогает.
Когда Гуляев впервые увидел Борьку, он сказал Юрию:
– А я как-то боюсь заводить. Все кажется, кого-то родить – значит вроде уже расписаться и поставить на себя крест…
– Холостяцкий психоз, – усмехнулся Юрий.
Но Гуляев, тесно облапив себя очень длинными руками и медленно, как всегда, раскачиваясь вместе со стулом, вдруг сказал:
– Вот это мне тоже у нас в театре ужасно нравится. За пазуху друг другу не лезем. У меня жена на Камчатке осталась…
Он как будто не докончил, поэтому Юрий спросил:
– Совсем?
– Пока совсем, – ответил Гуляев и снова закачался.
Борька между тем перебрал на столе все книжки, сдул всю пыль и нашел подходящую тему для разговора, так это Юрий понял.
– Мы в поход летом пойдем, – сказал Борька.
– Кто это «мы»?
– Со школой, – сказал Борька. – Надолго, на две недели.
– На лодках? – быстро спросил Юрий. Куда, спрашивается, на лодках: река тут куриная, и кто их пустит?
– Почему на лодках? – И Борька удивился. – Мы пешком. С рюкзаками. Будем в палатках спать, нам родительский комитет обещал палатки. И рыбу ловить. У нас маршрут разработан. Мама компас обещала купить.
– Когда пойдете?
– В июле…
– Не знаю, как в этом году гастроли. Может, удастся, я бы тоже пошел. Хоть отдохнуть с вами. Только вряд ли…
Юрий говорил и следил за Борькиным лицом. Не очень приятно следить за собственным сыном, а что остается… Борька слушал спокойно, и ничто на его лице не отразилось.
– Чего тебе идти? – сказал он. – Других, что ли, родителей нет? Там уже куча родителей записалась.
Юрий почувствовал облегчение, что еще причислен к этому сонму. Как это Гуляев тогда сказал: «Нет, все-таки боюсь заводить. Родителей уважать нужно. А тут я в себе не уверен. Как-то я до этого еще не дорос. – Он еще покачался на стуле, потер длинные руки, будто замерз, и добавил: – Если уж заведу, так сразу детсад. Я жадный». – «С меня вроде хватит», – честно сказал Юрий.
Опять сгустилось молчание. Потом Борька откровенно взглянул на часы, неумело свистнул и что-то сказал Юрию, вскинув подбородок. Впервые за все это время Юрий узнал свой жест, только у Борьки это было смешно: при его росте, будто пони взглянул.
– …Ты, что ли, меня не слышишь?
– Нет. А что? – сказал Юрий. – Прости, я задумался.
– Мне надо в аптеку бежать, – повторил Борька.
– Сбегаем вместе, – улыбнулся Юрий.
– Я лучше один, – замялся Борька. – Я быстро сбегаю, правда.
– Кому-нибудь? – понял Юрий.
– Вовчик болеет, – быстро объяснил Борька. – У него мама на работе, а врач выписал. И температура. Я заказал после школы в аптеке, теперь уже готово.
Опять Вовчик!
– А через час будет поздно? – сказал Юрий, хотя это было глупо.
– Я же быстро, – сказал Борька. – Я прямо вернусь через пятнадцать минут. Вовчик в соседнем доме живет.
– Может, все-таки возьмешь и меня? Окажем помощь…
Это было еще глупее, но вырвалось.
Борька совсем замялся.
– Иди. Я шучу. – Юрий даже засмеялся. Как он весело шутит!
– Я через пятнадцать минут…
Как заторопился, рад до смерти. Юрий смотрел, как он одевается. Пальто Борьке длинно, каких-нибудь десять сантиметров, а сразу – мужичок. Лена, конечно, не видит. Глаза слишком глубоки для маленького лица и кажутся сейчас черными от шапки. Это их еще заглубляет. Подбородок торчит. «Некрасивый какой, – подумал вдруг Юрий, даже сердце сжалось. – Хорошо, что не девка».
– Я бегом, – сказал Борька.
Слышно было, как он покатился по лестнице. Стихло. Юрий сделал усилие и к окну не подошел, нежности! Жили бы вместе, небось и ремнем влетало бы. Спину бы ему мылил, мылить там – одни ребра. Небось еще верещит, когда в глаз попадет. Маленький зажимал веки туго и молотил ногами по ванне, первое было его сознательное движение – ногами по ванне, окатил их с Леной, очень они тогда радовались. Никто его пальцем не трогал, и он, видишь, не может человека отдуть. Человека из «вэ». А уже дорос до пощечины. Это серьезно.
