Один из парней взял в руки увесистую рейку от скамьи. Зина кожей почувствовала, что пора сматываться, но поздно — ее уже обступили со всех сторон. Странно, страха она так и не испытала, хотя поняла, что надо защищаться. Но как? Напугать.
— Так просто не отделаетесь! — крикнула она как можно громче. — Сейчас домой приду — милицию вызову!
Старший ругнулся матом и сказал спокойно:
— Ага. Если успеешь.
Судьба еще одного человека оказалась вовлеченной в этот временной отрезок. Шапошников совершал свой ежевечерний моцион вдоль той же набережной, хотя обычно его путь лежал по главной улице. Непонятно, почему именно сегодня он изменил маршрут. Просто захотелось. Он шагал бодро, помахивая щегольской бамбуковой тросточкой, купленной в далекие памятные дни на Майорке, и, как обычно, думал о себе. Думать дома он не мог — раздражала жена, ее присутствие, даже незримое, когда она находилась в другой комнате. Владимир Петрович не очень понимал, чем жена ему мешала: то ли служила укором, то ли занозой. Непонимание чего-либо всегда злило. В конце концов она — обыкновенная женщина, которой, чтобы почувствовать себя счастливой, достаточно испечь пирог с курицей или искупаться в море. Он так дешево отделаться от своего прошлого не мог и ревновал ее к этой легкости бытия, а за то, что ревновал, ненавидел.
Улицы давно опустели, аромат цветов, которых здесь и осенью достаточно, становился тем явственнее, чем прохладнее делался воздух. Ему нравилась эта вечерняя пора, которую не ценили аборигены, они сейчас ужинали и занимались домашними делами, сидели у телевизоров. Гулять по тихим темным улицам спальной части поселка было вдвойне приятно — всю дурную энергию людей высасывал правый берег, где даже в октябре бурлила особая, развязная курортная жизнь, все рестораны и кафе были полны посетителей, гремела жуткая музыка, которую и музыкой-то назвать оскорбительно и которая, к счастью, сюда не доносилась.
Потеря интереса к жизни — еще не повод, чтобы перестать заботиться о здоровье. Нравится тебе жизнь или нет, а немощным ощущать себя противно. Благодаря такому подходу, кроме артрита, будто специально изувечившего пальцы, а не колени или бедра, никакие болезни его не беспокоили. У Таты всегда — или хандра, или радикулит, еще зубы крошатся. Ну, и правильно: должно же у нее что-то быть не так. Иногда он слышал, как она вздыхала и даже плакала по ночам. Отчего? Чтобы стать несчастным, прежде надо почувствовать себя очень счастливым. Очень. Каким был он. Ей это ощущение недоступно. Скорее всего, она хоронит свои мечты. Ну, что ж, когда-то они ее вдохновляли, теперь изменили. В этом отношении мечты похожи на людей. Всему свое время.
Возможно, под влиянием Василия, — хотя трудно представить, что на Шапошникова кто-то может повлиять, тем более необразованный мужик, — пианисту тоже пришла в голову крамольная мысль: «Если бы я мог мечтать! Но о чем, когда мои мечты — это воспоминания? Я знаю их наизусть, а хочется чего-то такого, хотя бы и несбыточного, чего никогда не было и быть не могло. Иначе мне следовало родиться другим. И иногда я жалею, что этого не произошло. Жалею о том, что составляло счастье и одновременно несчастье моей жизни. Глупости! Разве бывает жизнь без музыки?»
Владимир Петрович уже почти дошел до подвесного моста у рынка и собирался повернуть обратно, как до его чуткого слуха донеслись звуки странной возни, шарканья подошв и сдавленные крики, а вскоре он различил под платанами группу подростков, которые пинали ногами что-то, лежащее на земле. Наверняка, дерутся между собой. Стражи порядка, разумеется, отсутствовали — за все лето ни одна милицейская машина поздно вечером здесь не проезжала. Впрочем, его это меньше всего касалось. Он круто развернулся в обратную сторону дома, как вдруг услыхал придушенный женский вопль «Помогите!», в котором тренированное ухо узнало голос секретарши Зины.
Шапошников никогда не совершал необдуманных поступков. По молодости в потасовки не ввязывался — берег руки. Драться руками, все равно что играть в лапту скрипкой Страдивари. Сейчас он презирал собственную жалкую жизнь, не имевшую более художественной ценности, но силы были уже не те. Без перспективы одержать победу над хулиганами — глупо соваться. Однако били женщину, причем знакомую. И он пошел на крики, решительно сжимая в руке тоненькую бамбуковую тросточку.
Наталья Петровна провела кошмарную ночь. Каждые полчаса она набирала 02, пока ее грубо не послали подальше и перестали снимать трубку. В пять утра раздался звонок из Хостинской больницы:
— Вы Шапошникова?
Она издала горлом булькающий звук.
— Не волнуйтесь, травма средней тяжести. Сломан нос и два ребра, наложены повязки. Можете приехать.
Жена пианиста почти бежала по дороге в Самшитовую рощу, где за пансионатом железнодорожников находилась районная больничка, сияющая свежим евроремонтом. Одной рукой женщина держалась за ноющее сердце, в другой болтался пакет с влажными бумажными салфетками, соками и минеральной водой «Новотерская» — именно ее предпочитал муж. Свежий обед и все другое, что окажется необходимым, она принесет днем.
В маленькой палате травматологического отделения вместо шести разместились девять коек, и, несмотря на открытую форточку и дверь, было нестерпимо душно, больные лежали откинув простыни и подставив сквозняку загипсованные части тела. Муж лежал в самой середине комнаты. Наталья Петровна с трудом к нему протиснулась, уселась на край кровати, подобрав повыше коленки, и зарыдала — лицо самого дорогого для нее человека, единственного и неповторимого, уже успело посинеть, под глазами — от щеки до щеки — бугрилась марлевая наклейка, на груди, пониже сосков — широкая давящая повязка.
— Володенька!.. Как ты себя чувствуешь?
Шапошников усмехнулся:
— Отлично. Даже лучше, чем до того. И давай без сырости. Ты же знаешь, что внешний вид, как и беглость пальцев, меня больше не волнует.
— Обход был? Что говорят врачи?
Он пожал плечами и невольно поморщился от боли.
— Что они могут говорить. Жить буду. К сожалению.
Наталья Петровна оставила знакомый рефрен без комментариев.
— Как это произошло? Ты — дрался?! О Боже! Я тебя не узнаю.
— Зато я узнал твою хваленую молодежь. Зину, кажется, серьезно покалечили.
— Лежи, лежи, не волнуйся, я все выясню. Говорят, там бритоголовые заправляли.
— Сомневаюсь в таком высоком уровне. Впрочем, я плохо вижу. Подонки — однозначно. И очень спокойные, как будто за ними сила. Но, возможно, им действительно все равно.
— И зачем только ты, в твоем возрасте, встрял в потасовку! Надеялся напугать или победить?
Шапошников побледнел, хотел ответить, но передумал. Наталья Петровна почувствовала, что сказала что-то не то, и принялась исправлять положение:
— Что тебе принести? Взять напрокат маленький телевизор? Вечером юмористический концерт. Или принесу свежие газеты и почитаю тебе? Сегодня прекрасный день, солнечный, как будто лето вернулось. Может, купить на рынке большой арбуз — для всей палаты? Да, вот твой мобильный. Я буду приходить два раза в день, но ты звони — вдруг что-то потребуется.
— Мне ничего не нужно.
— Так не бывает!
— С тобой спорить бесполезно. По крайней мере, это я за сорок лет усвоил.
Владимир Петрович замолчал, утомленно сомкнув потемневшие веки.
— Утром по маяку передали — в Дагестане опять теракт, погибли милиционеры и мирные жители. В Ираке как всегда кого-то взорвали. А в Москве дожди и холодина.
Шапошников открыл глаза и уставился в потолок. Лицо Натальи Петровны словно полиняло: понятно, какое слово его возбудило — Москва. Она подавила вздох:
— Кстати, какой будешь суп? Куриную лапшу или овощной? Может, уху из судака?
Он не повернул головы и ответил, по-прежнему глядя вверх:
— Все равно. И ты это прекрасно знаешь.
— Знаю. Но я же хочу как лучше для тебя!
— Тогда хотя бы замолчи.
Она замолчала. Потом сделала над собой усилие:
— Поинтересуйся, когда тебя можно забрать домой.
Наконец он посмотрел на жену:
— Домой? Мне надоело в этом паршивом городишке. Подай в газету объявление о продаже квартиры. Как только меня выпишут, мы уедем в Москву навсегда.
Наталья Петровна внезапно почувствовала, как ей неудержимо сводит челюсти. Она зевнула.
— Извини. Не спала всю ночь. А в Москву я не поеду.
В глазах Шапошникова мелькнул интерес:
— Как это? Я без тебя не могу.
— А я без тебя могу, — сказала Наталья Петровна и поймала себя на том, что не испытывает ни привычного опасения — не угодить мужу, ни жалости.
Взгляд пианиста опять застрял на потолке, словно искал там рекомендации для сложных случаев жизни. Наконец нашел.
— Тогда придется разводиться.
