Евгений Козловский - Мы встретились в Раю…

Несовпадение явилось результатом правок: а) Аркадия; б) ответственного с бородкою; в) снова Аркадия; г) зама из «Комсомолки»; д) снова Аркадия; е) Вики; ж) самого Ослова. Каждая из правок сглаживала все существующие, предполагаемые, могущие быть предположенными, воображаемые и могущие быть воображенными острые, прямые и тупые углы интервью, пока из какого-то там =таэдра оно не превратилось в идеально правильный шар газетной передовицы. Самое смешное заключалось в том, что и шар, и =таэдр по объему и содержанию казались абсолютно идентичными, а уголками, вроде сложных тридцатых годов или расширения кругозора творческой молодежи за счет контактов с Западом, Один Из Отцов просто-напросто демонстрировал свое особо высокое положение, дозволяющее ему определенные лексические (разумеется, не идеологические, которых не дозволили бы и самому Глубокоуважаемому Лично) вольности, а вовсе не собственные мысли. Однако ни Вика, ни ответственный с бородкою, ни зам из «Комсомолки» понять этого не могли, а Аркадий, хоть понимал, считал себя профессионалом.

…=таэдр-шар, по привычке представляемый в виде плотного тела в разреженной среде, являлся в действительности пустотелой пещеркою в плотном окружении дерьма. Г., создавая пещерку, освобождал будущее ее пространство от своих действительных мыслей, жизненных принципов и фактов биографии, то есть от дерьмяной среды собственного обитания. Но как рыбам, привыкшим к воде, шарик воздуха представляется некой плотной субстанцией, так викам, ословым и проч., с рождения живущим в дерьме, пустотелая пещерка, наполненная лишь вонючими испарениями, от которых освободить ее не был в силах даже гений Одного Из Отцов, представлялась сгустком мысли. Форма же сводов могла показаться существенною только изнутри.

Запустив руку в дерьмо любого из Отцов И Воспитателей, закладывавших фундамент нынешнего своего положения как раз в сложные тридцатые годы, можно было выудить годящиеся в роман сюжеты: в дерьме, например, Г. застрял и навеки отвердел бериевский автомобиль, куда будущий Отец, Воспитатель И Лауреат дважды в неделю собственноручно усаживал супругу, молоденькую и популярную в то время киноартисточку, которой приватные встречи с Лаврентием Павловичем, безусловно, сообщали творческие импульсы к созданию правдивых образов героической и нравственно чистой советской молодежи в соцромантических картинах мужа; в ее же, ныне тоже Одной Из Матерей Советских Искусства И Педагогики, дерьме почти сразу, близко к поверхности, обнаруживались постели, куда она укладывала молоденьких студенточек под своего семидесятилетнего, но весьма еще крепкого супруга, с которым и по сей день жила душа в душу в высотном доме, в квартире, составленной из двух четырехкомнатных, с видом на Москву-реку.

Арсений, однако, решил обойтись в ДТП дерьмом собственного поколения, куда, впрочем, благополучно вливались дерьма, скажем, осчастливленных разного рода Отцами студенток или журналистов, пишущих за Отцов их Воспоминания, — дерьмом, которое, на взгляд и нюх Арсения, не казалось ни менее массивным, ни менее вонючим, чем дерьмовые океаны поколений предыдущих; более, разве что, однородным — и только, достав из стола записной блокнотик с сюжетами будущих произведений, перечеркнул пару из них крест-накрест, признав по нынешним временам слишком уж все-таки романтическими, пришедшими литературными путями из недр прошлого века, когда считалось, что в каждого человека вселена Божья душа.

Вика все сравнивала и сравнивала, все узнавала и узнавала то обороты Ослова, то — по полной их безграмотности — зама из «Комсомолки», то — собственные. Да, виноватых, похоже, на сей раз не найти: придется срочно разыскивать на замену другой шарик, а раздражение против Арсения Евгеньевича Ольховского снова загнать до поры на дно своей (согласно идеологии — не существующей) души.

Нет, в издательскую очередь попасть, пожалуй, не удастся, взглянув на Вику, трезво оценил ситуацию Арсений. Вот уж точно, что жадность фраера сгубила. Следовало ограничиться Воспоминаниями и не высовываться с этим несчастным интервью, за которое больше тридцатки и не заплатили бы, минус алименты. Но подержанный «жигуль» брать все же не стоит: Аркадий прав! Вообще-то раз в году на машины записывают всех желающих с московской Пропискою, в исполкомах или в ГАИ, — только поди узнай, когда именно этот раз в году случится. Может, вчера был. Или будет сегодня. Надо что-то решать! Надо срочно что-то решать. Под лежачий, так сказать, камень… Снова пытаетесь улизнуть, Арсений Евгеньевич? Собрание-то не кончилось! Что вы, Виктория Ильинична! За кого вы меня принимаете! Я только на минуточку, в туалет схожу, поссать. Ну, если поссать — мы с Аркадием подождем вас в коридоре.

Арсений заложил руки за спину, как зек, и направился в туалет.

Когда все трое вернулись в кабинет главного, конца собранию еще видать не было. Говорил Целищев: я помню целину с самого начала, с пятьдесят четвертого. Нас, зеленых студентов факультета журналистики, посылали на Казанский вокзал — брать интервью у отъезжающих… — при слове отъезжающие по помещению прошел легкий шелест, а лицо Того, Кто Висел На Стене, утратило веселую лукавинку: слово в последнее время обрело новый смысл. Тогда мне казалось, как ни в чем не бывало, продолжал Игорь, что люди едут на целину от неустроенности, безвыходности: нелады в личной жизни, отсутствие человеческого жилья и надежды на его получение, мизерная зарплата… — ясно, что Игорь клонит в сторону, идеологически верную: иначе просто не умеет, — но делает это как-то очень уж в обход, и речь его вызывала пока одно недоумение. Я сочинил тогда популярную песню, под которую отправлялись эшелоны целинников, но все равно ничего не понял. Арсений вспомнил, как всем своим четвертым «а» они разучивали и вдохновенно орали Игорев опус на уроке пения, нисколько не задумываясь, что более дальних краев, чем те, где они упражнялись в вокале, пожалуй, и не существовало, так что ехать, например, и м или их родителям, получалось, просто дальше некуда. По велению сердца я проработал несколько лет в целинной газете, продолжал Целищев, но и в те годы еще ничего не понял… К чему же он клонит? пытливо спрашивал глазами то у Ослова, то у зама, то у Вики Тот, Кто Висел На Стене, но ответа не получал и чем дальше, тем сильнее и суровее супил брови. В третий раз я прикоснулся к целине, когда ездил туда с бригадой ведущих актеров и режиссеров советского кинематографа. Как раз в те дни на целину прилетал Хрущев, и… — теперь уже не шелест — ропот! прошел по кабинету. Целищев уловил его и развел руками с виноватой улыбкой: дескать, что поделаешь, коль такой человек был?! Не было! помрачнели лица тройки хозяев, а на лицо Того, Кто Висел На Стене, нашла предгрозовая туча: НЕ БЫЛО! Интеллектуалы едва сдержали улыбку, что Вика усекла тут же. Мы смотрели на колосящиеся стада тучных пастбищ, но и тогда ни я, ни киноработники ни бельмеса не понимали: целина и целина… — еби ее мать, не смог не добавить Арсений про себя: так необоримо напрашивалось добавление и по смыслу, и по интонации, весь дух и вся логика русского языка стояли за добавление! Сегодня, прочитав книгу всем нам дорогого товарища Леонида Ильича Лично, я опять не понял ничего! Это уж слишком! В кабинете началась буря, а Тот, Кто Висел На Стене, сжал кулаки и несколько привысунулся из рамы. Но Целищева несло: от вдохновенного волнения он ничего не видел вокруг. И только после глубочайшего и содержательнейшего доклада самого нашего главного редактора Прова Константиновича Ослова пелена спала с моих глаз: я понял, каким сияющим светом какие героические страницы какой уникальной истории какого великого народа — строителя Коммунизма — Светлого Будущего Всего Человечества — озарил Леонид Ильич Лично на страницах своего — я не боюсь этого слова — гениально-высокохудожественного произведения. Только сегодня я, наконец, осознал, какое место занимает целина в моей жизни, в жизни моих друзей, моей страны. Я предлагаю послать в адрес Леонида Ильича Лично телеграмму с благодарностью за то, что он своей книгою придал нашим жизням смысл, ранее в них напрочь отсутствовавший, и с обещанием трудиться еще лучше, а Прову Константиновичу, в знак общей признательности, коллективно вылизать, извините за выражение, жопу!

Выкарабкался наконец, просветлело лицо Того, Кто Висел На Стене.

Стоя в общей очереди к голой ословской заднице, Арсений размышлял: не знать Целищева — можно подумать, что он издевается. Как все же смешно и страшно: люди, которых только что видел за чайным столом, те самые люди, которые на первый взгляд отличаются друг от друга, имеют собственные судьбы, заботы, семьи, детей, некоторые даже — мыслят на досуге; люди, к которым можно, скажем, пойти в гости или встретиться где-нибудь в бане или на стадионе, — эти самые люди по какой-то незримой команде вдруг начинают говорить и писать одинаковые бессмысленные слова, становятся похожими друг на друга до однояйцовости и непохожими на людей. Они, по сути добровольно — ибо кто принуждает их всерьез? кто грозит им отнятием жизни или свободы, их собственной или их родных? — начинают служить идиотской Идеологии, словно не понимают, что она неотвратимо и необратимо уродует их. Как древнеегипетские жрецы, которые очищались перед своими богами кастрацией, люди сии добровольно кастрируют души. А может ли кто родиться от скопцов?..