— Ну, учти и то, где ты работаешь.
— И что, это так действует? — искренне удивился он. — Совершенно же все равно, кто где работает.
— Да в общем, да… — согласился я. — Но есть же разница между тем, чтобы работать грузчиком в "Рябинке", и там, где ты.
— Ну, если и есть разница, — поморщился он, — то она не столь важна, как то… что происходит вокруг хотя бы.
— А что происходит? — не понял я.
— Ведь все время меняется… — он пошевелил пальцами… — вот, с листьями, да и прохладнее становится… То есть проблема не в том, чтобы я понял, отчего меня иначе воспринимают, — да, но вы же Таню спокойно воспринимаете, а она работает там же?
— Таню? — не сразу понял я. — А, Галчинскую.
— Таня славная, — сказал он как-то себе и, встряхнув головой, продолжил: — То есть не в том дело, чтобы я понял, отчего меня воспринимают иначе, и чтобы я это учитывал. А просто по факту: в чем несовмещение? То есть, еще раз, — это он для себя повторял, формулируя, — я знаю, что со мной произошло, допустим — знаю, но я не могу понять получившегося в результате различия. Нет, — он помотал головой, — не может быть, чтобы из-за места работы.
— С виду-то ты вполне обычно выглядишь, — пробормотал я.
— Не в том дело, понятно. Что-то случилось и будто меня теперь нет. То есть, — он покрутил рукой, — в обратном смысле нет. Я как раз теперь есть, а со стороны — наоборот. Но так ведь и вас всех тоже уже давно нет — всякий сезон у вас все новое. И никто не помнит, просто не знает, что эта жизнь значила для даже ваших отцов. Что ты знаешь про то, от чего было хорошо твоему папе? Когда он сидел с друзьями и пил вино? Или в какой-то день он пришел домой с цветами и поцеловался с твоей матерью, польщенной этим, — потому что у них был какой-то известный только им день? Если, конечно, тебе повезло такую сценку увидеть. Но это только то, что вы запомнили и как-то провели в систему на тему о том, что кому хорошо. Из этого совершенно ничего не следует. Вы понятия не имеете, что и как у кого было. И не надо это вам. Разве что всякие семейные истории, почти сплетни — бабки в детстве наболтали. А тут еще этот, Гришка, чернуху гонит.
— Слушай, — он же сам выводил меня на мой план, — а чего ты у него живешь?
— Ну да, вот и Таня спрашивала. Да так, случайно поселился. Я раньше на "Речном вокзале" жил, далеко; случайно увидел, что тут сдается, и переехал. Денег у меня особенно не было, а тут дешево. Я тут однажды случайно оказался, вижу — объявление. Зашел, сговорились. А "Речной вокзал", это такое место…
Я подумал о том, что не помню, чтобы у нас на улице в этом году висело хотя бы одно объявление о том, что кто-то сдает квартиру. О чем и сказал.
— Ну ладно, я вру, — улыбнулся он. — Ну, скажем, у меня с Гришей были когда-то некоторые отношения. Он мне и предложил.
— Ас Галкиной, то есть с Таней, ты до этого работал?
— Ну послушай, — расхохотался он, — у вас же тут сущая деревня, так что это вы тут все про всех знать должны. Да, конечно. Но мы в разных комнатах, так что особенно не знались.
Тут-то я ему и предложил переехать ко мне. Он платил за комнату 75, договорились, что столько же. В то, что у меня можно жить, он поверил без осмотра — по всей видимости, Распопович его в самом деле допек. А с улицы ему съезжать явно не хотелось.
Договорились мы так, это было его предложением, что если совместное житье начнет напрягать любую из сторон, то он переселяется дальше. Ну, собственно, как иначе-то?
Переехать он собрался в ближайшие выходные — настояв, что за сентябрь заплатит как за половину месяца, хотя там дней десять всего оставалось. Впрочем, мелочи. Сегодня, спьяну, перебираться не стоило, да и с хозяином он хотел проститься по-приятельски. Но в общем получалось, что теперь в его отношениях с окружающей действительностью я что ли буду играть на его стороне… А тут была проблема: Галчинская. Впрочем, ему-то откуда было знать, что она для меня — проблема. Так что считать (все считать, так все), что он меня вчистую и на ровном месте с этим переездом переиграл, было нельзя. При всей очевидно проявленной его склонности к ней. Но все равно, оцените, как он меня сделал: это же я собирался задавать вопросы и что-то выяснять…
Переехал он в оговоренный срок, вещей у него было немного, даже машину не брал — раза три сходил туда-сюда и переволок скарб, не заслуживающий описания. Ничего такого замечательного вроде какого-нибудь чучела крокодила или игрушечного парусника, который бы он берег с детства, у него не оказалось. Была пара коробок книг, что всегда вызывает желание подглядеть, но сразу их рассмотреть не удалось, а затем он переместил их в комнату, из которой я накануне его появления выгреб и, особо не мудрствуя, выкинул на помойку гору старых вещей. Я в эту комнату чего только не складывал. Там даже телевизор 1972 года выпуска был.
При этом — удивительно, там же было множество вещей, принадлежавших умершим родным — я не был чувствительно тронут, в любом случае — не в той степени, как раньше, из-за чего однажды в эту комнату все свалил и запер на ключ. Теперь оставил немногие прочные вещи, вазочку мамы — годов еще пятидесятых, китайскую, с драконом. Зеленую, эмаль как-то чешуйками устроена. Еще какие-то вещи, альбом. А остальное, ну что остальное… Там даже целлофановый пакет с банками для домашнего консервирования обнаружился. Книга нашлась, про Хрущева, "Лицом к лицу с Америкой", — аджубеевская, про визит в Штаты, и чуть более свежий, но из того же времени каталог "Дизайн США" — с какой-то первой московской выставки. Или она называлась "Промышленным дизайном"? Не вспомнить, а обложка была утрачена, зато красивые картинки остались.
Словом, это прошлое, сношенное, пропылившееся-, уже не было важным, не было поводом для чувств. За некоторыми исключениями. Эти исключения я и перенес в свою комнату, а остальное выкинул. Комната теперь была чиста и даже что ли как больничная. Потому что в ней давно никто не жил.
Голем, первоначальное исследование
по месту нового жительства
В обиходе он оказался совершенно отсутствующим. То есть следов его быта практически не замечалось. По утрам, скажем, не завтракал — пил чай или кофе, посуду за собой мыл. Я обычно спал дольше, чем он, и обыкновенно он уходил прежде, чем я просыпался, так что самая неприятная часть любого совместного житья (для меня, во всяком случае) — когда утром на кухне оказывается кто-то еще, эта неприятность отсутствовала. Возвращался он когда как, но не слишком рано, но тут я не спал, а отчасти работал, так что, выпив чаю и поужинав чем получилось, он шел спать, а я продолжал заниматься своими делами.
Говорил, что не любит возиться с хозяйством, но не любил весьма конструктивно: никакие бытовые дела у него не залеживались. Стирался практически регулярно — пришел, постирал, повесил сушиться. Ботинки даже не чистил — они у него что ли специально были такие, чтобы не чистить, — типа замшевых.
Конечно, в комнату к нему я не заглядывал — давешний случай с полубезумным, как теперь ощущалось, досмотром комнаты Тани до сих пор заставлял стыдиться. Конечно, вначале были некоторые материальные неловкости, связанные с деньгами за чай, сахар, хлеб, масло и проч. консервы. Но эти проблемы сами собой урегулировались по ощущению некоторой средней линии, естественно. А постельное белье у него было свое, таким вот самостоятельным он оказался.
Вообще же, жить стало как-то лучше. Просто потому, что живое существо в доме: видимо, мы были друг для друга отчасти этакими домашними животными, кошками.
Обычаи его были самые незамысловатые. Сначала мы еще как бы делали вид, что из соображений приличия следует иной раз поговорить за ужином, пусть тот даже и вполне условен. Затем мы эти приличия похерили, так что я сидел, что-то писал, он приходил, пили чай, он иной раз читал за чаем газету "Спорт-экспресс" — в русле тех же его давнишних рассуждений о том, что читать надо самое бесчеловечное (кроме "Спорт-экспресса" к бесчеловечному он, в частности, относил журнал для девушек "Yes!"). Постепенно вперед продвигалась осень.
Тут мне стало понятно, что моя идея вызнать у него что-нибудь про власть была вздорной. Потому что когда человек возвращается с работы, ему дела никакого нет ни до власти, ни до работы на нее, пусть даже он иногда и приносил с собой какие-то специфические материалы в синих сшивках и даже их проглядывал. Для него власть была чем-то иным, нежели то, что я предполагал у него вызнать. Впрочем, уже и это было результатом.
Что до его противоестественной сущности, то, пожалуй, она вполне проявлялась во всем том, о чем я сказал по поводу его привычек. С другой стороны, кем бы ни был этот человек, совместное проживание под одним кровом делает, в общем, совершенно не важным его происхождение — раз уж с ним можно как-то жить. То есть наоборот: раз уж с кем-то можно жить, значит — вы с ним, ней не люди, потому что люди-то как раз жить друг с другом спокойно не могут.
