Как ни странно, большинству умных людей не хватает психологической проницательности — что уж говорить о дураках! — но особенно удивляет их склонность судить о других по себе. И в сложившихся обстоятельствах Мари вела себя подобным же образом. Неужели она рассчитывала, силком усаживая Сару рядом с Шамом, что такая близость толкнет их в объятия друг друга? Или надеялась пробудить у Алекс инстинктивную ревность, которая толкнет ее ко мне или, по меньшей мере, позволит мне физическим и душевным теплом успокоить ее… утешить ее… дать ей возможность пробудить в Шаме такую же ревность, послав ему сигнал об опасности, которую я мог представлять для него в душе той, кто составлял смысл его жизни? Наш импровизированный ужин внешне проходил весело. Мари и, конечно же, Верне заказывали водку целыми графинами, по-русски, и, естественно, следили за тем, чтобы рюмки Алекс и Шама не оставались пустыми. Они пили и, несмотря… а может как раз из-за толстых жирных блинов в сметане, несмотря… а может и из-за икры, пирожков с необычной начинкой, ужасных мясных котлет с тмином и всего прочего, их обоих замутило одновременно, что вызвало общий смех, словно этим синхронным недомоганием они демонстрировали свою близость, которая дала лишний повод для подтрунивания над их любовью. Почувствовав, что они попали в смешное положение, Алекс и Шам отошли от образа нетипичной пары, и я подумал, что в присутствии Сары и кто знает, может и в моем тоже? — под воздействием алкоголя и проснувшейся сдержанности их нерушимое и загадочное единство заметно ослабло. Я с ликованием наблюдал, как гаснут необъяснимые и раздражавшие меня волны, которые до сих пор постоянно связывали их. Что касается Мари, то она развлекалась вовсю, отпуская то направо, то налево лукавые шуточки насчет двух фальшивых пар: я и Алекс, Шам и Сара, что провоцировало ревность то со стороны Шама, то со стороны Алекс.
Было уже поздно, когда мы вышли из-за стола. Все были прилично пьяны. Верне распрощался с нами и уехал с Сарой и едва стоявшими на ногах старлетками. Я же предложил Мари сделать крюк, чтобы отвезти домой Алекс и Шама. Все четверо, мы с шумом и гамом погрузились в «Бьюик»; Мари расположилась спереди рядом со мной, Алекс и Шам сзади, как это часто происходило впоследствии. Я вел машину, а Мари, сев вполоборота, продолжала с ними шутить; я молча кусал губы, беспокоясь, что они снова вместе, и контакт между ними восстановился. Мне казалось, что я слишком рано разыграл свою козырную карту. Уж не собиралась ли Мари отбить их у меня? Я чувствовал, что она чересчур возбуждена этой встречей. Чуть позже мне станет ясно, что ее радость была вызвана не знакомством с Алекс и Шамом, а осознанием того, что мои планы касательно этой пары займут все мое время, и она надолго избавится от моего пристального внимания, уничижительной критики и особенно от моих неприятных выходок, которыми я ставил ее на место, тогда как, делая свою головокружительную карьеру, она не брезговала никакими, даже, на мой взгляд, самыми низкими приемами.
Часы показывали начало третьего утра. Мы на большой скорости ехали в сторону Марсова поля. Будет не лишним напомнить, что в то время светофорами были оборудованы лишь некоторые перекрестки, и на улицах Парижа было гораздо меньше машин, чем теперь, а уж ночью по городу ездили и вовсе считанные автомобили. Все это расслабляло водителя и притупляло его бдительность, а меня к тому же вовсю клонило в сон. И вдруг, когда мы въехали на площадь Альмы, откуда-то слева наперерез нам выскочила никем незамеченная машина. Чтобы избежать столкновения, мне пришлось резко вывернуть руль и уйти в сторону. Наткнувшись на высокий бордюр, «Бьюик» остановился, не получив практически никаких повреждений, если не считать лопнувшего переднего правого колеса, что рассмешило нас еще больше — сказывалось воздействие алкоголя. При иных обстоятельствах это происшествие довело бы Мариетту до истерики, но работа над фильмом закончилась, ехать утром на съемки было не нужно, поэтому перспектива разбиться насмерть на улице пустынного спящего города — лишь фонари свидетельствовали о том, что жители не покинули его — показалась ей удивительно смешной. Не будем забывать, что все это происходило в пятидесятые годы, и тот Париж еще мало чем отличался от Парижа довоенного. Шам вызвался помочь мне заменить колесо, но я наотрез отказался, решив оставить эту грязную работу автомеханику. Ни в коем случае нельзя было дать рассеяться атмосфере непринужденного веселья, поэтому было решено оставить «Бьюик» на улице и пешком отправиться к нам домой, где мы вчетвером могли бы приятно провести остаток ночи. Возможно ли это, думал я, вчетвером провести остаток ночи!
В Париже хозяйничала весна, мы были молоды; теплый воздух пах цветущими каштанами. И разве не было здорово после всего этого прогуляться, беззаботно и громко смеясь, по пустынным улицам? Вскоре Мари и Алекс скинули свои шпильки и, оставшись в тончайших шелковых чулках, дальше весело пошли босиком, обняв друг друга за талию. Мы с Шамом шли следом за ними и отпускали в их адрес шуточки, от которых наши дамы едва не корчились от смеха. Я думал о договоре, который накануне заключил с Мари. Разве она не обещала мне помочь соблазнить Алекс? Что она сейчас делала, если не прокладывала мне путь, размышлял я, шагая бок о бок с Шамом, открывшим передо мной, благодаря непредвиденным обстоятельствам, новые аспекты своей личности — открытость, непринужденность, чувство юмора. Я никогда даже подумать не мог, что он мог быть таким забавным… ему удавалось обратить любую глупость в «умный» юмор, что, конечно же, только подстегивало меня, и мы, стараясь перещеголять друг друга, несли такую чушь, от которой сами же едва не захлебывались от хохота. Так мы и брели вчетвером навстречу занимавшемуся рассвету, вытирая слезы, которые выступали на глазах от безудержного смеха! Мари и Алекс, шедшие чуть впереди, сгибались пополам, держась за животы, и умоляли нас замолчать хоть на минутку… но их просьбы лишь раззадоривали нас, и мы продолжали нести свои «умные» глупости. Я никогда раньше не видел, чтобы Алекс так смеялась… да и Мари тоже. Это напоминало мне возвращение в детство… хотя наш смех был смехом взрослых людей, развеселившихся под воздействием алкоголя… Впоследствии нам не раз приходилось впадать в состояние такого безумного веселья, особенно в тех случаях, когда мы вчетвером отправлялись в дальние поездки на машине — одна из них привела нас даже в Виши и тамошнее казино. Я забегаю вперед, но с этого момента не могу оставлять без внимания то влияние, которое Алекс и Шам оказывали на нас с Мари. Не сразу, но как-то исподволь, к началу съемок следующего фильма Мари попытается — предложив вчетвером съездить на машине в Синеситту[44], — сыграть в Алекс-и-Шама в надуманном счастливом симметричном мире, паразитируя на знакомстве с ними. Однако не будем торопить события…
После этой встречи Мари, как мне показалось, внезапно стала сама собой — той самой молоденькой актрисой, которую все звали просто Мариеттой. Такой же свежей, той же женщиной-ребенком, с которой я познакомился, если подумать, совсем не так давно! Возможно ли, думал я, чтобы от соприкосновения с ними она стала такой же, какой была раньше, без чувства превосходства, которое она так глупо демонстрировала с тех пор, как Верне взял ее на главную роль в своем заурядном, и более того — кос-тю-ми-ро-ван-ном фильме! И еще: все эти женщины, которые стали «богинями» луча света, эти Гарбо, эти Дитрих, эти Гарднер, а сколько еще других! — все, все без исключения, кто заставляет нас грезить наяву в темноте кинозалов, кто они на самом деле, эти женщины-образы, если не вещи, пластичность которых ясно показывает, из какой ужасающей пустоты они состоят. По правде говоря, они изображают, они представляют, они воплощают то, что мужчины всегда ожидают от женщины. Они живут под чужой личиной, их существование — не более чем бесконечная смена масок! И именно этим они завораживают нас, так как являются лишь прекрасными оболочками, условными формами, выходящими за пределы рационального познания, которые камера берет и пожирает, оставляя в реальном мире лишь слезы слишком быстро увядающих женщин. Давайте вспомним: спившаяся Джуди Гарланд выброшена на помойку, как и многие другие наши божества! Потому-то я восхищаюсь блестяще обставленной смертью красавицы Лупе Велес, решившей свести счеты с жизнью. Уж не рассчитывала ли она потягаться в передаче реальности смерти с кинокамерой, которая от фильма к фильму пожирала ее, а потом выплевывала в «ирреальную действительность»? Неужели все свои надежды она возложила на этот финальный кадр, этот апофеоз ее красоты, на самостоятельную постановку которого ей хватило мужества и безумных амбиций? В тот день ее огромная вилла в южноамериканском стиле была заставлена сотнями корзин с цветами, превратившими роскошный дом в великолепную благоухающую оранжерею. Для последнего выхода она пригласила лучших визажистов Голливуда, самых знаменитых парикмахеров, чтобы превзойти всех других своей изысканностью и красотой. Потом, надушившись, она надела шитое золотом обтягивающее платье и нацепила все свои драгоценности. Подготовившись таким образом, Лупе в полном одиночестве села за стол, уставленный лучшими блюдами с ее родины, и с удовольствием поела, воздав должное крепким напиткам. Наконец, отослав прислугу, она поднялась в свою спальню, легла на кровать, усыпанную лепестками цветов и окруженную погребальными канделябрами, и опустошила флакон секонала. Но через некоторое время адская смесь из мексиканских блюд, алкоголя и секонала вызвала у нее тошноту, и Лупе начало рвать прямо на платье, на постель, на цветы. Потеряв голову, она бросилась в ванную комнату, поскользнулась на мраморном полу и, не устояв на высоких каблуках, упала головой в унитаз, разбила лицо и захлебнулась в рвотных массах. Таковы были факты в изложении представителей Голливуда… и то же самое с некоторым ликованием я пересказал Алекс и Шаму. Прекрасный конец для молодой спесивой мексиканки с бурным темпераментом божественной ацтекской богини, какой была великолепная Лупе и которую, не будем забывать, вполне справедливо называли Волчицей. Но лично я считаю, что она была большой дурой!
