Вокруг многих могил земля просела и осыпалась, надгробия были расшатаны или завалились набок. Следы разрухи и запустения были видны не столько на старом участке, где были похоронены его родители среди сотен других, выстроившихся частоколом и потемневших от времени могильных камней, сколько на новых участках, где надписи на гранитных плитах гласили, что захоронения сделаны во второй половине двадцатого века. Он не видел новых могил, когда их семья хоронила отца. Тогда он смотрел только на гроб, который на ремнях опускали в вырытую могильщиками яму. Простая и скромная церемония, но от печали у него защемило сердце. Потом — жестокая сцена: яму забросали землей, и во рту у него еще долго оставался привкус кладбищенской пыли.
За два последних месяца ему дважды пришлось присутствовать на похоронах — на двух разных кладбищах в округе Монмаут, но ни одно из них не произвело на него столь жуткого впечатления, как это еврейское кладбище, которое к тому же было местом небезопасным. За последние десятилетия, кроме вандалов, которые глумились над могильными камнями и разрушали гробницы, на кладбище, где были похоронены его родители, начали орудовать грабители. Среди бела дня они выслеживали пожилых посетителей, заходивших кто порознь, кто вдвоем взглянуть на семейную могилу. Во время похорон отца раввин предупредил его: если он когда-либо решит в одиночку посетить мать и отца, то лучше всего делать это в большие праздники, такие как Йом-Кипур,[24] когда будет дежурить местная полиция, которая по просьбе совета директоров кладбища согласилась обеспечивать охрану гражданам, в соблюдение древних обычаев пожелавшим прийти на могилы предков, чтобы спеть псалмы и вспомнить своих мертвецов. Слушая раввина, он кивал головой, но поскольку он не причислял себя ни к верующим, ни тем более к ревнителям традиций, а наоборот, даже испытывал стойкое отвращение к религиозным праздникам, он решил никогда не бывать на кладбище в эти дни.
Покойницы, на чьи похороны он пришел, были его ученицами из класса живописи; обе они умерли от рака с разницей в одну неделю. На похоронах было много людей из Старфиш Бич. Оглядываясь по сторонам, он не мог не думать о том, кто из них будет следующим. Когда — нибудь каждому приходит в голову мысль, что через сотню лет ни одного из ныне здравствующих не будет в живых — неодолимая сила сметет всё и вся. Но в тот момент он думал не о столетиях, а о днях. Он размышлял как человек, отмеченный печатью.
На обоих похоронах присутствовала пожилая располневшая дама небольшого роста, и каждый раз она так безутешно рыдала над гробом, что казалась не просто другом, а какой-то очень близкой родственницей, может, даже матерью обеих покойных, что было совершенно невозможно. На вторых похоронах она, обливаясь слезами, стояла рядом с ним, а чуть поодаль, скрестив руки на груди, стиснув зубы и задрав подбородок, стоял незнакомый ему весьма тучный господин, который, казалось, был ее мужем; как ни странно, он старался держаться независимо, делая вид, что незнаком с плакальщицей, что является только сторонним наблюдателем, нежелающим иметь с ней ничего общего. В любом случае, ее всхлипывания вызывали у публики недоумение, граничащее с брезгливостью, а не доброжелательное участие, и посреди церемонии, когда раввин с чувством читал по-английски какие-то слова из молитвенника, муж, неожиданно повернувшись к нему, с раздражением спросил:
— Вы не знаете, чего это она так надрывается?
— Думаю, что знаю, — прошептал он в ответ, желая сказать, что смерть касается ее лично, как касалась и его — с тех пор как он был мальчишкой. Это касается ее потому, что относится и к каждому из нас. Потому что только смерть обладает такой силой и энергией, которая может прервать жизнь. Потому что смерть несправедлива! Потому что всем, кто попробовал вкус жизни, смерть кажется неестественной. Когда — то мне казалось — и втайне я был совершенно уверен в этом, — что жизнь будет продолжаться вечно.
— Ну, в этом вы ошибаетесь, — решительно возразил мужчина, будто читая его мысли. — Она всегда так ведет себя на похоронах. Одна и та же история последние лет пятьдесят, — добавил он, сурово осклабившись. — Она так себя ведет потому, что ей никогда уже не будет восемнадцать.
Могила его родителей располагалась у самой границы кладбища, и он, немного побродив по территории в поисках места захоронения, нашел наконец свой участок по особой примете — железной ограде, которая отделяла последний ряд могил от узкой боковой улочки, которую водители-дальнобойщики превратили в стихийную парковку для трейлеров, куда они заезжали передохнуть после длительных поездок. За все те годы, что он не бывал здесь, он уже забыл, какое впечатление произвел на него могильный камень, увиденный им в первый раз. Он взглянул на два имени, вырезанные на надгробии, и не смог удержаться от слез: не в состоянии шевельнуться, он сотрясался от рыданий, как маленький ребенок. Он с легкостью воскресил в памяти свое первое воспоминание о них — когда они навестили его в госпитале, где он лежал в детстве, но когда он попытался оживить свои воспоминания об их совместной жизни и углубился в закоулки памяти, на него накатила новая волна чувств.
От них остались только кости, кости в деревянном ящике, но это были родные ему кости, и он стоял совсем рядом с ними, как будто приближение к родительским останками могло прочнее связать его с отцом и матерью, облегчить его одиночество, порожденное потерей веры в будущее, и заново воссоединить его со всем, что давно миновало. В течение следующих полутора часов кости родителей были для него важнее всего на свете. Они были для него всем, несмотря на разруху и запустение, царившие на полузабытом кладбище. Если уж он пришел навестить родителей, он не мог так скоро покинуть их, не мог не поговорить с ними, не мог не выслушать их, когда они обращались к нему. Между сыном и родительскими останками было гораздо больше общего и гораздо больше взаимопонимания, чем между теми, кто еще обладал обволакивающей кости плотью. Плоть тленна, но кости выдерживают испытание временем. Кости — это единственное утешение для того, кто не верит в загробную жизнь и твердо знает, что Бог — чистая фикция и что у каждого одна — единственная жизнь. Феба, поскольку сама была молодой, когда они встретились с ней впервые, могла продлить его жизнь, но теперь — и это вовсе не было преувеличением — он мог бы сказать, что самой большой радостью для него было посещение кладбища. Только здесь он мог достичь умиротворения.
Он не считал, будто играет в какую-то игру. Он не думал, будто пытается осуществить какие-то несбыточные мечты. Это было реальностью — его мощная, напряженная связь с этими останками.
Его мать умерла, когда ей было восемьдесят, отец дожил до девяноста. И он сказал своим родителям:
— Мне семьдесят один год. Вашему мальчику семьдесят один год.
— Вот и хорошо. Ты немало прожил, — ответила ему мать.
А отец добавил:
— Оглянись назад и исправь все, что еще можно исправить, и сделай все, что от тебя зависит.
Он все никак не мог уйти от могил. Его захлестнула волна нежности, против которой он не мог устоять. Таким же непреодолимым было желание жить. И снова обладать всем, с самого начала.
Возвращаясь через кладбище к своей машине, он увидел чернокожего мужчину с лопатой, который копал могилу. Заметив посетителя, приближавшегося к нему, мужчина, стоявший в яме примерно по колено, перестал подгребать землю и кидать ее на край могилы. На нем был темно — серый комбинезон и бейсболка; в усах пробивалась седина, и на лице наметились морщины, судя по которым ему было никак не меньше пятидесяти, но он все еще был крепок и силен.
— А я думал, теперь это делают машины, — сказал он могильщику.
— На больших кладбищах, где роют много могил, пользуются машинами. Тут вы правы.
У него был особый выговор, по которому можно было узнать южанина; он произносил слова очень четко и сухо, больше напоминая педантичного школьного учителя, чем человека, зарабатывающего на хлеб физическим трудом.
— Я не использую машины, — продолжал рабочий, — потому что из-за них опускаются другие могилы. Почва проседает, и от такого веса даже гроб может сломаться. А еще надо помнить о каменных надгробиях. В моем случае лучше всего все делать своими руками. Получится гораздо аккуратнее. Легче снимать землю послойно — тогда ничего другого не сломаешь. У меня есть маленький трактор, очень маневренный, но я предпочитаю копать лопатой.
Только теперь он заметил трактор: тот стоял на заросшей травой дорожке между могил.
— А для чего вам тогда трактор?
— Вывожу на нем лишнюю землю. Я уже столько лет здесь работаю, что знаю, сколько земли увезти, а сколько — оставить. У меня есть прицеп, и первые десять кузовов я вывожу, а то, что остается, кидаю туда, на фанеру. Вон там они, видите? Я кладу три листа фанеры один на другой, чтобы земля не попадала на траву. Так что всю землю, что у меня остается, я кладу на фанеру. Это то, что пойдет обратно в могилу. Затем я укрываю все вот этим зеленым ковром. Стараюсь, чтобы все выглядело красиво и чтобы семья была довольна. Видите — в самом деле похоже на траву.
