Слышится глухой звон чокающихся чайных чашек.
— Ваш муж — наверняка необыкновенный человек.
Вопрос, заданный Гальтоном (а это именно вопрос, я уверена) застает меня врасплох.
— Филипп? Да нет, он самый обыкновенный.
— Нет-нет. Я уверен, что он особенный, и у нас еще будет возможность убедиться в этом прямо сегодня.
— Боюсь, что нет. К тому времени, когда он вернется с работы, вы все уже уйдете.
Диккенс с улыбкой качает головой.
— Посмотрим, посмотрим, — говорит он и вдруг возвращается к предыдущей теме: — Что же касается вопроса двух культур, подступая к которому, я трепещу от величия затрагиваемой проблемы…
— Прошу прощения, — перебивает его Де Хох. — Культур не две, а три. Есть культура искусства и творчества, есть культура науки, а есть культура микробов и бактерий. И первые две должны выступать единым фронтом против третьей.
— Именно так. Как видите, масштаб и необъятность темы смешивают опасения постичь ее со стремлением докопаться до истины.
— Я полагаю, что необъятность сама и порождает наши страхи. — Это уже Блейк.
— Я имел в виду смешение в наших умах, приводящее к неспособности к познанию. Разумеется, личный страх каждого из нас — и мой тоже — в немалой степени спровоцирован грандиозностью темы.
Диккенс сурово обводит взглядом аудиторию. Похоже, он не слишком хорошо представляет, как следует продолжить выступление, но тем не менее продолжает:
— Господа, я прошу вас представить себе ковер. Пусть это будет ковер тайны: его густой ворс — хранилище секретов, которые вовсе не становятся малоинтересными из-за своих скромных размеров. И маленькие секреты, и сам ковер скрыты в таинственном полумраке. Представьте себе ковер, который никто не чистит, никто, кроме одного человека, женщины, которая старается сделать это так хорошо, как только она может. И если бы мужчина снизошел до того, чтобы опуститься на колени и поползать по этому ковру, любознательный наблюдатель — доведись кому-нибудь присутствовать при этом, — следя за ползающим на четвереньках мужчиной, пробормотал бы себе под нос что-то вроде: «Ну и ну. Похоже, мужчина-то пьяный. Хотя нет. Здесь что-то не сходится. Слишком уж осмысленно и целенаправленно ползет он по ковру. Вот ведь задачка!» Но никто ничего не бормочет, потому что нет никакого наблюдателя, и не ползает по ковру на четвереньках снизошедший до этого мужчина. А ковер — он все так же хранит свои тайны. И все же, если бы мужчина снизошел и опустился на этот ковер, он непременно сделал бы предположения, но ни за что не предположил бы, что…
— Вот уж точно — ни за что! Что-то ты сам на себя не похож, Чарли. Совсем заговорился. Короче, к чему ты все это нагромоздил? — Это Гальтон.
— Как я могу вообразить ковер, если ты не дал ни единой отличительной черточки, чтобы выстроить образ? — столь же охотно упражняется в сварливости Блейк.
Диккенс чуть не кипит от возбуждения. Отбросив со лба прядь волос и снова удивленно вскинув брови, он заявляет:
— Кто сказал: «Гениальность — это на девять десятых работа в поте лица и лишь на одну десятую — вдохновение»? Кажется, Тейяр. Нет, не сам Тейяр сказал это, но он был тем, кто сказал: «Кто сказал?..» — и так далее, если вы поняли, что я имею в виду. Он всегда так выражает свои мысли. Заядлый любитель цитат.
Неожиданно Диккенс вскакивает с дивана. Одна его рука взлетает в призывном жесте, другая же указует на ковер у него под ногами.
— Господа! Вы все — слепые болваны! Только я, только я один из всех вас понял, что этот колдовской ковер тайны возлежит на полу именно этого дома. И это тот самый ковер, что я попираю сейчас ногами, и если я до сих пор воздерживался от того, чтобы дать вам его точное описание, то делал это лишь потому, что рядом со мной, в этой комнате, находится та, которая заботится об этом ковре, подметает и чистит его, и она будет куда более компетентным и достойным проводником по его тайнам, чем я, при всем моем желании. Вот она, эта женщина. Марсия, будьте так любезны…
Тут я попадаю в свою стихию. Здесь я как рыба в воде. Ковер в гостиной — это вовсе не тот затертый и затоптанный половичок, что лежит в прихожей, представляя собой штаб-квартиру армии Мукора. Это желтовато-коричневое эксминтерское творение в идеальном состоянии. Разделяя свойственное Диккенсу отвращение к общим местам, я не собираюсь читать лекцию о ковре целиком; я предпочитаю сосредоточиться на одном его фрагменте, размышлениям над которым я уже посвятила немало времени. Опустившись на ковер, я кольцом рук ограничиваю выделенный фрагмент.
Если ковер в холле скорее представляет собой джунгли и лагуны, то этот больше напоминает саванну или пампасы. Здесь нет вытертых, голых пятен, похожих на застывшее море. Я имею дело с участком площадью примерно сто двадцать квадратов — пересечений нитей основы, плюс к этому — несколько отдаленных колоний по два-три квадрата. Мы не станем рассматривать сами узелки — пересечения нитей. Я всего-навсего предлагаю своим гостям присмотреться к этим великолепным колоннам, скрученным из еще более тонких, тоже закрученных волокон. Я уже упоминала о том, что общий цвет ковра — желтовато-коричневый. Но здесь, при особом местном освещении, волокна начинают излучать пусть иллюзорное, но эффектное золотистое сияние. В среднем с каждого квадрата, образованного основой ковра, торчит вверх около ста восьмидесяти позолоченных нитей-ворсинок. Они вьются правильными винтообразными спиралями, напоминая чем-то ручеек сначала растопленного, а затем застывшего на лету ячменного сахара. Каждая ворсинка увенчана острым черным наконечником. Именно эти черные кончики, тысячи и тысячи черных точек над ворсом и создают своей массой впечатление недочищенности моего ковра.
Мне удается заинтересовать гостей. Чашки отставлены в сторону, о чае забыто, а мои гении, все как один, опускаются рядом со мной на колени и наклоняются к ковру. Обращаясь персонально к Леонардо, я предлагаю ему присмотреться к тому, насколько колышущийся ворс ковра похож на волнуемое ветром кукурузное поле или на рябь, идущую по водной глади. Вот бы еще проникнуть в тайны этих ежесекундно меняющихся узоров! Но — увы! — эта величественная тайна служит лишь фоном, на котором я веду свое собственное, куда более скромное исследование. Тема его — грязь; грязь, которая либо внедряется в глубины ковра и его нитей, либо остается лежать среди ворсинок на поверхности сетки основы. Эта грязь, кстати, и дает мне материал для повествования. О потемневших кончиках ворсинок я уже упоминала. Это просто до тривиальности. Но — смотрите сюда! Вот — кусочки сухих осенних листьев, неизвестно как попавшие сюда, вот другие объекты явно органического происхождения. Вот, глядите, личинка коврового клеща прогрызает себе путь в узком ущелье между двумя параллельными волокнами. Обычно этих личинок называют шерстяным медведем. Несмотря на довольно милое, безобидное имя, шерстяной червь — настоящий разрушитель. Здесь он только один — и то слава Богу. Давайте проследим, куда он направляется. Так и есть: в конце ущелья виден курган из нескольких склеившихся между собой ворсинок. Их удерживает в таком состоянии капля некоего плотного черного вещества, которое я определяю как смесь машинного масла с какими — то камушками и песчинками. Это сооружение возвышается над окружающей равниной, словно огромный купол храма злых сил.
Мои гении, пожалуй, излишне восхищены этим зрелищем. Это может стать опасным. Попробуем снизить накал бушующих в их умах страстей.
— Итак, господа, мы видим, что эффект общей загрязненности достигается поэтапными наслоениями грязи, что роднит этот феномен с произведениями кисти художника. — (Дальнейшее говорится ради удовольствия Де Хоха.) — Естественный цвет нитей и волокон ворса, как мы можем видеть, был приглушен нанесением органических и неорганических отложений, затем слегка припорошен пудрой пылевых фракций; кроме того, в отдельных местах мы имеем дело с грубым воздействием машинного масла и, наконец, с наложением окончательного блеска при помощи сверкающих частиц измельченного кварцевого песка и гравия. Все это существенно изменяет текстуру исследуемой поверхности и применяется лишь для того, чтобы создать на ней какое-нибудь темное пятно — едва ли не самый малозначащий эффект, возникающий в процессе развития Империи Мукора. Полагаю, что я сумела кратко изложить вам вводную часть отчета о своих исследованиях, и если у вас есть вопросы по сути дела или по отдельным деталям, я буду рада дать на них самый исчерпывающий ответ.
До меня доносится недовольный ропот, какие-то невнятные возражения. Кое-кто из гениев возвращается к успевшему остыть чаю. Первым открыто заговаривает Гальтон:
— Марсия, ты была великолепна. Представление того, что ты видишь, прошло кратко, изящно и на редкость убедительно. Лично я был особенно заинтересован твоим образом, идентифицирующим каплю масла как храм Сил Зла. Не могла бы ты сказать еще несколько слов на эту тему?
