— Слушаюсь, сеньор. Пройдите на второй этаж, — обратился он к Косте.
Себастьян нашел в коридоре дверь с надписью «Старший офицер» и хотел постучать, но дверь сама отворилась, и из комнаты вышла женщина со шваброй и ведром с водой. По пятам за ней, осторожно ступая по влажному полу, шел лейтенант.
— А, Коста, заходи. — Лейтенант протянул ему руку и улыбнулся своей обычной деревянной улыбкой. К пряжке ремня у него прилип кусочек пасты для чистки металла. — Присаживайся. Хочешь сигарету?
Коста сел на краешек сильно потертого дивана. Лейтенант вышел из-за стола и придвинул к нему свой стул. Над головой лейтенанта в лучах солнца покачивалась закрученная в трубку липучка от мух. Коста неловко достал из туго набитой пачки сигарету — сигареты были испанские. При этом он уронил еще одну на пол и нагнулся, чтобы поднять ее.
— Не беспокойся, оставь, — сказал лейтенант и поднес Косте зажигалку.
Коста нерешительно подался вперед, кончик его сигареты никак не попадал в узкий язычок пламени.
— Мы, друг мой, раньше не встречались, — заговорил лейтенант, — но я о тебе много чего знаю. У меня в столе лежит донесение. Там сказано, что малый ты хороший.
Коста не нашелся что сказать. Он был в смятении. Приветливая улыбка на губах лейтенанта казалась неестественной, словно бы нарисованной на его худом суровом лице.
— Надежные люди сейчас так редки, — продолжал лейтенант. — Расскажи-ка что-нибудь о своих боевых делах. Ты ведь отличился, сражаясь в наших рядах, верно?
Коста нерешительно кивнул:
— Верно, сеньор.
Он был удивлен и немного напуган приветливостью лейтенанта, но в то же время чувствовал, как начинают кружить ему голову слова одобрения, которых он так долго и мучительно жаждал.
— Ведь ты, кажется, даже получил награду? — спросил лейтенант.
— Как же, сеньор, получил. В госпитале, после Тэруэля.
— Тэруэль. — Лейтенант пристально глядел на Косту. — В какой же части ты был?
— В Девятнадцатом Наваррском. — Коста произнес название прославленного пехотного полка с нарочитым безразличием, нередко означающим тайную гордость. Ведь он как-никак, по принуждению или нет, сражался с ними плечом к плечу, проливал вместе с ними кровь и в конце концов имеет право несколько минут порадоваться, сознавая, что это поднимает тебя в глазах других. — Мы тогда защищали горный хребет.
— Поразительно, — тихо произнес лейтенант. — Совпадение прямо-таки знаменательное. Я ведь тоже был там.
— Вы, сеньор? Подумать только! Позвольте узнать, в какой части?
— В пулеметном полку. Девятнадцатый был у нас справа. Они здорово держались. А не то бы нам крышка.
— Я их как сейчас слышу, сеньор, ваши пулеметы. Отобрали тогда нас несколько человек — самых надежных, сами понимаете, — чтоб отбить первую волну контратаки… Небо показалось нам тогда с овчинку, скажу вам…
— Ты, значит, храбрый солдат, — сказал лейтенант. — Там-то тебя, видно, и ранило.
— Только двое из нас уцелели. Обоим, конечно, досталось. Дали нам жару… Уж как водится.
Коста, который столько лет чувствовал себя изгоем, жадно впитывал слова одобрения. И он снова готов был на непростительный самообман и ужасную глупость: готов был приписать своим заслугам то, что столь злорадно подстроила судьба.
Война. Он ненавидел войну. И, трезво размышляя, понимал, что это несусветная глупость, уклониться от участия в которой стремится каждый человек, кроме разве круглых дураков. Но сейчас слова одобрения опьянили Косту — больше всего на свете ему хотелось поговорить о всяких фронтовых переделках, которые любят вспоминать при случае былые однополчане.
Сквозь маску бесстрастия, которая за последние пять лет службы словно застыла на лице лейтенанта, проглянуло что-то новое. Его вдруг охватило нестерпимое чувство одиночества, но, признаваясь себе в этом, он знал, что больше оно уже его томить не будет. Кальес не искал в дружбе ни общности взглядов, ни сходства характеров, его не привлекали в людях ни богатство, ни положение в обществе. Ему довольно было — как в случае с Костой, — что кто-то, как и он, прошел через великие, священные для него испытания. Судьба решила, что они оба должны были оказаться в одном и том же месте, в один и тот же роковой день. Не подозревая о существовании друг друга, они стояли рядом и вместе отражали атаки жестокого врага. Лейтенанту стало ясно, что он не сможет использовать этого человека в своих целях.
— Давно ты мыкаешься в здешних краях?
В последние слова лейтенант ухитрился вложить крупицу презрения, которое испытывал к нищим безбожникам, обитавшим на побережье Средиземного моря.
— Всю жизнь, сеньор, — отвечал Коста, — вот только когда на войне был… — Он скривил рот, понимая, что в ответ лейтенант ждет от него столь же презрительной улыбки. Но он не собирался объяснять Кальесу, каково это — быть единственным победителем среди побежденных.
Лейтенант не знал, что же сказать еще. Он наметил тонкий план — сначала надо было завоевать доверие Косты и уж потом попробовать его завербовать. Но после всего, что он узнал, такой способ действия показался ему нечестным. Ведя служебные переговоры, Кальес никогда не терялся, но он совсем не умел поддерживать обыкновенную пустую беседу, в которой не было места ни допрашивающему, ни жертве.
— Знаешь, Коста, — заговорил он, — временами мне почему-то кажется, что мы все еще находимся на вражеской территории — мы оба. И каждый из нас на свой лад ведет холодную войну с окружающими. Не думай, что я не знаю, как они с тобой обходятся. Сейчас нам нужна взаимная поддержка, и, может, даже еще больше, чем тогда, под Тэруэлем… — Лейтенант оборвал себя на полуслове, почувствовав, что непроизвольно сбивается на привычный официальный тон. Он с беспокойством взглянул на Косту.
— Не сомневайтесь, сеньор, все, что смогу, — отвечал Коста, чувствуя, что от него чего-то хотят, но не понимая, что именно. Лейтенант становился все любезнее, и в душе Косты зародилось подозрение.
«Когда им чего-нибудь надо, они всегда так, — думал он. — Только зря надеется, что я поступлю на службу в его гестапо».
«Вместе были под Тэруэлем, — размышлял Кальес. — Более крепких уз нельзя себе вообразить. Придумать бы что-нибудь, чтоб получилось по-дружески…»
— Вино пьешь? — спросил он. — Я прикажу солдату сходить. — И лейтенант, много лет улыбавшийся лишь мышцами лица, желая подбодрить Косту, вдруг широко осклабился.
Коста весь подобрался. Сомнений не оставалось! Теперь ему хотелось только одного — поскорее да половчее уйти.
— Если не возражаете, сеньор, — заговорил он, — я вообще-то спешу. Еще с утра договорился…
Лейтенант не стал его задерживать.
— Ну конечно, конечно. Понимаю. Тебе надо работать, и работа не ждет… Обещай только, что вскоре опять зайдешь. — Он чуть ли не с мольбой заглянул Косте в глаза. — Нам ведь есть что вспомнить. Когда будешь свободен, я хочу сказать. Безо всяких обязательств. Лучше всего после пяти. Если захочешь, хоть завтра. — Он встал и протянул руку.
Коста поблагодарил лейтенанта и пробормотал что-то невнятное, не связывая себя обещанием прийти еще раз. «За дураков нас считают, — думал он, уходя. — Все их хитрости насквозь видно».
Из окна дома напротив на улицу смотрела прикованная к постели древняя старуха; в полумраке ее сморщенное коричневатое лицо нельзя было разглядеть. В ее лишенной всяких впечатлений жизни даже пробежавшая мимо собака была событием. Поэтому, когда на улице появился Коста, старуха не преминула отметить: «Вышел наконец-то! А вырядился-то как! Долго же он там пробыл. Отец его — вот это был человек, и ведь подумать только, стоило мне тогда лишь сказать словечко! Да вот умер он, а теперь таких людей больше нет. Ни разу такого не встречала. Интересно, чего это его сынок торчал там так долго?»
Коста снова шел вдоль песчаного побережья. Ветер успел сорвать облака с горных вершин, растеребил их и словно пухом затянул все небо. Он позвякивал нитями бус в дверях домов и мел по рынку блестки рыбьей чешуи. Коста с тревогой смотрел на все это; ему не нравился вид потемневших от водяной пыли скал и белые гребни волн там, где горизонт надвинулся на берег. Опасения его сбывались — проверить снасти сегодня не удастся, если же большая рыба попалась на крючок два дня назад — что вполне вероятно, — она сейчас уже засыпает. А если море и завтра не успокоится и на его лодчонке выйти будет опасно, рыба начнет портиться и на четвертый день ее уже не продашь. Это была реальная угроза, риск, которому постоянно подвергались все рыбаки… Все равно что игра в кости, где неожиданности подстерегают тебя на каждом шагу. Ты можешь вступить в игру, только выбросив шестерку, но вслед за шестеркой, еще не успев ей порадоваться, выбрасываешь комбинацию костей, которая аннулирует все набранные очки, и приходится начинать все сначала.
