«Опять шприц», — вздохнул Кулибин и совсем просто подумал о том, как покорно несчастен Решков, неизвестно зачем возвращающийся в эту уютную и с таким вкусом обставленную квартиру.
— Что? — спросил вернувшийся Решков, и словно разгадав недавние мысли Кулибина, добавил: — Всё очень странно. Вот перед вами книжные шкафы с собранием умных книг, а где-то люди мыкаются неприкаянными, отвыкают от свободы, кочуют из общежития в общежитие… В детских приютах заливаются слезами подкидыши, которые так и не узнают, которые из строителей нового мира — их отцы… А знаете что, Владимир Борисович? Мне кажется, что человек всё-таки перешагнет сегодня, и понесет дальше свою вечную радость, найдет землю, по которой можно ходить без спроса, дом, а не общежитие, семью с матерью, около которой будет возиться дитя, не приписанное к пионерскому отряду. Без этого — суета и бессмыслица. А что в этой суете и бессмыслице и я повинен, скажите об этом в вашей книге, и объясните меня самого. Если сможете.
Нечего удивляться, что Кулибина не покидало тихое сожаление о незадавшейся жизни Решкова, а у Решкова сложилось убеждение, что глаза Кулибина, этого стареющего и доброго человека, способны проникать в чужую душу и разгадывать прячущиеся в ней самые сокровенные движения.
Решкову даже казалось, что Кулибин способен предугадывать и то, чему надлежит случиться. Во всяком случае, Решков хотел верить, что старик, в конце концов, напишет книгу, и объяснит в ней, как и почему он, Решков Леонид Николаевич, придет к своему последнему, трагическому акту.
Всё это случится не скоро, когда-то. Но произойдет обязательно. Спасения нет.
Задумываясь над этим, он иногда вспоминал попавшую в подвал Лубянки «пророчицу», сумасшедшую седую женщину, истерически выкрикивавшую свои предсказания перед собравшимися на Смоленском рынке толпами. Пророчества эти подхватывались народом, разносились по Москве, повторялись в поездах, уходивших к северу и югу.
«Пророчица» — по ее словам — видела не только то, что творится сейчас, но и то, что произойдет потом, позже, через много лет, когда уже сгниёт Ленин.
«Расстрелять», — был приговор «тройки».
Перед расстрелом, Решков приказал доставить «пророчицу» к себе в кабинет.
Хотя Решков ожидал ее, она появилась как-то вдруг и до того незаметно, что Решков вздрогнул. Потом, справившись с трудно объяснимым волнением, он внимательно посмотрел на еще молодое, но с безумными глазами и очень красивое лицо.
Решков не сразу нашелся, о чем спросить. Может быть даже потому, что с плеча «пророчицы» сползла разорванная кофта, обнажив грудь со следами тяжелых синяков.
— Вот ты какая! — сказал, наконец, Решков. — Вперед всё видишь и всё знаешь. И какая будет жизнь. И когда кому положена смерть. Да?
— Да, — прикрывая избитую грудь ответила «пророчица», и скороговоркой зашептала: — знаю. Вот и ты носишь в своем кармане день, на который правильно, как в аптеке, положена смерть. В твоем кармане твой день, — торопливо бросала слова «пророчица», — ну-ка, сунь руку в карман! Ага, боишься! И зря боишься! Не ты сам себе расчет сделаешь. Ты должен ждать, когда к твоему дню подойдет твой друг, и сделает то, что тебе самому не по силам!
Он слушал этот бред и, странно, воспринимал его как предсказание, как его же собственные мысли, но перехваченные этой полоумной женщиной.
— Так что ты там о жизни говорила? — спросил он.
— О жизни? — повторила она вопрос. — Что ж. Жизнь она не вечная. И ты об этом не забывай. И помни, что в ту самую минуту, как ты родился, ты уже начал медленно умирать. А когда мать учила тебя делать первый шаг — это уже был первый шаг навстречу смерти. Ну, а смерть — она разная. Бывает хорошая, бывает и скверная. Твоя смерть — будет скверной.
— Какой? — шутя спросил Решков, и тут же почувствовал легкое сердцебиение. — Какой?
— Я знаю — какой, — чуть слышно сказала «пророчица», — да только зачем тебе знать?
Об этом эпизоде с «пророчицей» ничего не было известно Кулибину. А сам Решков вряд ли смог бы ответить на вопрос, почему он скрыл эту историю от своего друга?
Скрыл — и всё. Может быть даже из боязни признаться, что в Кулибине есть нечто общее с той странной женщиной, навсегда унесшей тайну своих предсказаний.
Совсем по-другому велись разговоры о «пророчице» с Суходоловым. К нему Решков — трудно было догадаться: шутя или серьезно — обращался с вопросом:
— Ты о моей смерти думаешь? Она будет скверная. Ну, такая, что придет ко мне друг и сделает расчет. Накаркала сумасшедшая баба! Та, пророчица. Ерунда всё это, да только. Верю я, Суходолов, той ерунде. Почему? Всех своих друзей я знаю. Ну, вот, ты. Из моих — вроде единственный. А другой… Да ты знаешь: Кулибин. Его ни к чему такому не приспособишь. А ты, ты Суходолов, на меня руку не поднимешь. Хотя следовало бы, потому что..
— Брось, Леонид Николаевич, чего ты меня расстраиваешь? Да и себя.
— Ты, Суходолов, как бы это. Будто не знакомый ты мне, — произнес Решков с сожалением, и тут же спохватился: — Нет! Очень знакомый. Ты слепой и глухой. А слепого и глухого, понимаешь, вот как легко толкнуть в пропасть. И будет слепой и глухой лететь в ту пропасть, и не догадается, что пихнул его человек, нарочно приведший к обрыву.
Решков как будто бы на что-то намекал и до предела обнажался, но Суходолов ни о чем не догадывался. Решкову даже показалось, что если бы он и прямо признался, что это он, Леонид Николаевич Решков, ведет Суходолова к пропасти, тот ничему не поверил бы.
Между прочим, Автору известно, что Решков на другого своего друга, на Кулибина, смотрел как на судью, как на олицетворение справедливости. Но грехи Решкова были столь велики, что некоторые из них он прятал от судьи, жалко надеясь на какое-то, пусть и литературное снисхождение.
Суходолов. За Суходоловым тоже много тяжких грехов, но Кулибин отпускал их, видя в них искреннее заблуждение, честный грех, принятый на себя этим крестьянским сыном под влиянием иллюзий, казавшихся ему исторической истиной.
Автору даже кажется, что такое отношение Кулибина к Суходолову раздражало Решкова и, о чем, конечно, не подозревал Кулибин, ускоряло развитие событий, которым суждено будет вырвать Суходолова из его привычной жизни.
Кулибин и Суходолов стали полюсами, которые влекли к себе, пусть и по разным причинам, Решкова… Сложность этих причин была настолько глубокой и тягостной, что Решков, подчас, не выдерживал и бросался в захламленную квартиру Мохова, своего помощника. Там он на время забывал Кулибина и Суходолова, отдыхал от них в примитивном издевательстве над Моховым, над этим нравственным и физическим уродом, прозванным «жабой».
С ним Решков не церемонился.
— Жизнь, — говорил он Мохову, — это не справка пусть и первоклассно поставленного аппарата чека. Аппарат знает каждый шаг человека, все его встречи, всех его знакомых. Только одного не знает чека — души человека, не может заглянуть в нее. Тебя это радует, Мохов?
Мохов улыбался и нерешительно поднимал плечи.
— А вот меня, — продолжал Решков, — меня… как бы это объяснить? Мне думается, что если бы аппарат располагал такой возможностью, я был бы избавлен от тяжести жить дальше, и видеть таких, как я сам, и таких, как ты.
— Рискованные вы вещи говорите, Леонид Николаевич.
— Почему рискованные?! — удивился Решков. — Меня ты не выведешь на чистую воду. В этом я уверен. Больше чем в себе.
— Во мне вы уверены, — согласился Мохов, — это точно. А вот уверены ли вы в себе, Леонид Николаевич? Что если вдруг накатится на вас такая слабость и… и… вы сами пойдете и сами себя выведете на чистую воду?
— Я думал об этом, — кивнул головой Решков. — Нет. Сам я не пойду. Я, Мохов, как-то присох к ним. И от них я сам не отдерусь. Это — первое. А второе: не стану раскрывать себя перед ними. Не потому, что боюсь. Просто — противно. Они ничего не поймут. Они — гады — обрадуются: пришел дурак каяться и признаваться, сам лезет под пулю. Так, ничего не поняв, они потащат меня в подвал и станут руки потирать, и смеяться, ага, попался! И в заслугу себе, понимаешь — в заслугу себе — поставят, что они меня разоблачили. Если б они поняли, почему я пришел выкладывать перед ними свою душу, я бы завтра тронулся. Не поймут! И потому буду жить, чем жил до сих пор. А тебе, товарищу Мохову, и дальше о многом стану говорить, хоть и знаю, что ты… Ты только не обижайсь, Мохов, хоть и знаю, что ты меня не сплавишь по уважительной причине. Погоди! Не поднимай руки! Не сплавишь, потому что ты знаешь: только мне известно кто ты есть и как поднялся над людьми. Ты мой лучший охранник! Ты бережешь меня. Боишься, чтоб я не пропал. Потому — начни я пропадать, твое дело выплывет, — криво улыбнулся Решков и добавил: — А пока я жив. Наливай водки!
