И вот, я с изумлением обнаружила, что в самые страшные моменты, связанные с абсолютным напряжением всех душевных и физических сил, когда мы спасали детей, когда с боем доставляли продовольствие и медикаменты в районы, охваченные голодом, эпидемиями или попавшими под удар стихийных катастроф, когда мы оказывали помощь нуждающимся под огнем диктаторских армий или бандитских вооруженных групп, когда спасали заложников – в эти моменты в моем сердце снова начинали звучать строки стихотворения, некогда оскорбившего меня до глубины души. Но я уже не видела в этих рифмованных строчках горделивого и надменного белого мужчины-колонизатора, я уже не слышала его пафос – я слышала лишь печаль, глубокую, стоическую печаль, лежащую на дне этого стихотворения. Киплинг описал человека, стоящего лицом к лицу с джунглями.
Мне ли не знать, что это такое? Это у меня в крови.
Мои африканские предки веками жили с джунглями лицом к лицу. Но они растворялись в них, они становились их частью, они понимали языки джунглей… Но печаль – это отказ. Отказ от растворения. Добровольный отказ от понимания.
Я почувствовала, что случаются ситуации, когда непонимание выше, чем понимание. И в этот момент я ощутила, что я – такой же британский офицер, каким был мистер Киплинг. «Белый человек » Киплинга – это не расистский идеал, а ме тафора печали, и я – чернокожая женщина – являюсь носителем этой метафоры. В печали сила наших островов, покоривших мир. В печали – источник нашего самоотречения, нашего практицизма и нашего юмора. Печаль сделала нас меркантильными и скептичными, деятельными и созерцательными, она открыла нам реальность других и абсолютную ирреальность нас самих.
Для того чтобы давать другим надежду, нам самим следует отказаться от надежды и бдительно хранить в сердцах горькое знание о том, что все безнадежно. Мы снова стоим лицом к лицу с джунглями, враг наш невидим и вездесущ, новая всемирная война – война цивилизованных стран против международного терроризма – вернула нас в киплинговскую реальность. Но теперь джунгли не только снаружи, они у нас в крови, наши сердца наполняются их голосами. Впрочем, глубочайшая на свете печаль хранит нас, и ничто не помешает нам принять бой, – Карин Ричмонд обвела лица слушательниц взглядом своих абсолютно черных глаз. Полудетские лица местами окаменели от военного бесстрастия, кое-где слезы крошечными бриллиантами повисли на рыжих ресницах (особенно у парочки нежных белянок, что влюблены были в ректоршу, а она славилась своей приверженностью к лесбийской любви). Кое-где девичьи губы отяжелели от скуки, а мужчины, толпившиеся за спинами выпускниц, давно уже мечтали о банкетном столе.
Большинство присутствующих никакой печали не ощущали, слушали невнимательно и по рассеянности полагали, что речь идет о старом генерале Сорроу, который когда-то был ректором этого заведения. Кое-кто прошептал в ухо соседке:
«И что это ее так прорвало? Обнюхалась что ли?
Есть хочется…»
Ректорша посмотрела на свою левую руку, безжизненно повисшую вдоль тела, в кожаной перчатке.
– Я столько говорила вам про руку, а сама, как вы знаете, лишилась руки. Девушки, юные дамы, вы выбрали профессию, которая оставляет раны не только на теле, но и в душе. Будьте к этому готовы.
И не ждите благодарности. Киплинг сказал как минимум одну правду: благодарности не будет.
Благослови вас Бог!
И она сделала здоровой рукой жест, приглашающий всех в банкетную залу. Все зааплодировали и направились туда. Распахнулись огромные готические двери, и тут все застыли в глубоком шоке.
Пиршественный стол был опустошен – все было съедено, сожрано, выпито… На скатерти валялись опрокинутые бокалы, разбитые бутылки, ручейки соусов стекали вниз на паркет, ваза с цветами лежала под столом в грязной воде, серебряные вилки и ножи местами были перекручены и смяты, словно их мяли и гнули какие-то силачи… Все вино, все фрукты и соки, вся еда – все сгинуло.
И самое главное – царственный Торт, украшение стола, исчез. Не осталось ни крошки, ни цукатика, ни мазка крема на огромном блюде, где он возвышался.
Оно стояло совершенно чистое, белоснежное…
И вошедшие тоже стояли, окаменев от изумления, глядя на это зрелище…
Происшествие расследовали, но ничего не выяснилось.
Заподозрили группу студентов-подонков из соседнего мужского колледжа, которые стилизовали свои злые забавы в духе фильма «Механический Апельсин». Но молодые подонки сумели доказать свою непричастность. Так и осталось неизвестным, кто совершил это отвратительное хулиганство.
На самом деле это сделал Торт.
Читатель уже догадался об этом. В сущности, это был вовсе не торт, а неизвестно что, точнее, неизвестно кто. Скорее всего какой-нибудь инопланетянинтрансформист (сейчас много таких, говорят, проникло на нашу планету), а может быть, просто неведомое существо.
Если кто и знал о нем, то так просто его и называли – Прожорливый Торт. Был он невероятно хитер и действительно невероятно прожорлив, орудовал на больших банкетных столах, на больших торжествах, вовремя подменяя собой настоящий праздничный торт, который он молниеносно съедал. Затем он водружался посреди накрытого стола и, воспользовавшись какой-нибудь ситуацией, когда все отвлекались на поздравительную речь, небольшой концерт, церемонию или любительский спектакль, предшествующий банкету, он жадно и беспощадно поглощал все, что было на столе: всасывал все вина, соки и даже минеральную воду, втягивал в себя всю еду. А затем сбегал.
Неизвестно как он перемещался, но скорости развивал большие. Говорят, он владел телепатическими и гипнотическими способностями. Например, в данной истории обращает на себя внимание речь ректорши Ричмонд. Вообще-то это была хорошо организованная лесбиянка, очень немногословная, с неплохим, сдержанным чувством юмора.
Речь, ею произнесенная, кажется слишком длинной, и вообще она не совсем в духе этой женщины.
Возможно, Торт телепатически подсоединился к сознанию ректорши и заставил ее говорить дольше, чем следовало, чтобы успеть сделать свое грязное дело. Все эти разговоры про «печаль» подозрительны.
Возможно, Торт навязал ректорше Ричмонд свою собственную печаль, совершено чуждую ее сердцу. Об этом думала и сама ректорша уже после происшествия, уже ночью, в посте ли, лежа неподвижно, обнаженная, пока голая рыжая девочка с ослепительно белой кожей, стоя на коленях, страстно целовала ее искусственную руку в кожаной перчатке. А ректорша смотрела в деревянный потолок, где летали шмели, и думала о том, что никогда ей не приходилось читать никаких стихов Киплинга – она только однажды в детстве видела фильм «Маугли». Думала также о том, что подробный отчет об этом происшествии придется составить для военной разведки, и они, наверное, передадут материал в отдел, занимающийся так называемыми загадочными явлениями.
А Прожорливый Торт был уже далеко оттуда – он несся как метеорит, какими-то дикими местами, одному ему ведомыми тропами, постепенно выблевывая налету месиво из бычьих хвостов, мяса, рыбы, пива, вина, пирогов, фруктов… Он всегда выблевывал сожранное, причем старался это сделать как можно скорее, чтобы вернуть себе свою воздушную легкость.
Зачем он так хулиганствовал, зачем объедал банкетные столы и портил праздники? Не знаю.
Можно, конечно, понимать его как метафору Запада, который всегда преподносит себя как некий прекрасный подарок, а затем всасывает в себя все прочие подарки… Но Прожорливый Торт себя метафорой не считал. Душа его была печальной и немного раздраженной. Прожорливый Торт презирал людей за то, что они, по его мнению, слишком много едят. В целом он считал, что люди – это вампиры-обжоры, уничтожать их он не хотел, а вот проучить чуть-чуть был не прочь. Впрочем, все это догадки.
Есть еще версия одной группы медиумов – это был инопланетный агент, посланный на Землю с важным заданием, но на Земле он сошел с ума и стал заниматься вот такими вот глупостями. За это его через некоторое время отозвали в родную галактику, судили там, но оправдали, сочтя душевнобольным.
«Люди слишком много едят!», – все твердил этот упрямец на суде.
Дальнейшая судьба его неизвестна. Наказывать его, конечно, не стали – все же он был так красив: воздушный, белый с золотом.
Поезд мой мчится по Белоруссии, ночь, хочется спать. Полная золотая луна в вагонном окне…
Поезд Брюссель – Москва 18 сентября 2005
Ut jam nunc dicat jam nunc debentia dici, Pleraque differat et praesens in tempus omittat.*
* Надо сегодня сказать лишь то, что уместно сегодня, Прочее все отложить и сказать в подходящее время.
Гораций
Ut jam nunc dicat jam nunc debentia dici, Pleraque differat et praesens in tempus omittat.*
* Надо сегодня сказать лишь то, что уместно сегодня, Прочее все отложить и сказать в подходящее время.
Гораций
«Бывают, как известно, осенние дни – столь кристальные, что их прозрачность граничит с болью. А ювелирная выделка лучей в эти дни делает эту боль сладкой, мучительно сладкой и холодной, такой сладостно-охлаждающей, какой бывает трезвость, приходящая после долгого, буйного пьянства. Наконец-то ушла пьяная от любви весна, ушло возомнившее о себе лето, и скоро белой шубейкой зима накроет нас с головой. Пока же нам дан проблеск ясности – короткий, позолоченный. Зачем это промытое окошко? Затем, чтобы вспомнить то чистокровное детское любопытство, которым дышит Покой».
