— Конечно, не мое это дело, но я все смотрю на вас и смотрю, должно быть, тут у вас что-то государственной важности, вы так эту папку к себе прижимаете...
— Да, кое-что весьма ценное. — Низенький человечек выпятил грудь и похлопал по папке рукой, не заботясь о том, что звуком может обнаружить ее пустоту.
— Э-э, хорошо вам, а у меня почти ничего не осталось, не знаю, что теперь и делать, — вздохнула баба, поднимая свою похудевшую кошелку.
Толкаясь, мы сели в поезд.
Неизвестно почему, но все искали свои прежние места. Туда-сюда, туда-сюда, прошло некоторое время, пока мы расселись по купе.
Шестеро сезонных рабочих, по всей видимости земляков, мрачные, все в одном купе. С работой ничего не вышло. Что теперь делать с этими ножищами, а особенно с ручищами? Зачем им такие огромные руки?
Пятеро болельщиков. Почти мальчишки. Немного оживившиеся. Сезон фактически еще не начался, а они уже столько всего успели. Хотя все фотографии им поснимать не удалось. Но они еще сделают это, когда проводник повернется к ним спиной.
Четыре товарки-челночницы клюют носами, борются с дремотой, но бдительно следят друг за другом и за битком набитыми пластиковыми сумками. Каждая с завистью оценивает, насколько больше товаров удалось затолкать в них соседке.
Трое молодых людей, тех, что скрываются от мобилизации, совсем бледные, словно предчувствуют, а позже это предчувствие сбудется, что в пункте отправления их поджидает военная полиция.
Пенсионер, сейчас его настроение лучше, ровно настолько, насколько испортилось настроение у его сына, потому что хоть на один день, но ему удалось оттянуть возвращение в дом престарелых. Они по-прежнему не разговаривают. Всё уже знают, всё уже сказали друг другу.
Землемер, совершенно спокойный, этих братьев и самому Господу Богу не помирить, так что не все ли равно, когда перемерять, сегодня или завтра... Достал из рюкзака компас, ему все еще кажется удивительным, что стрелка всегда показывает север, каким бы путем человек ни двигался.
Мужчина, провожавший мобилизованного сына, пригнулся, боится, как бы тот его не увидел, а еще больше боится сам увидеть его, потому что тогда наверняка расплачется.
Дед с неизлечимой болезнью, опирающийся на внука, растерянный, ему показалось, что рядом мелькнули какие-то знакомые старухи. Пять. Именно столько у него сестер.
Мать и две девочки-близняшки, встревоженные. Мать шепотом уверяет дочек, что отец-алкоголик, быть может, еще не проснулся, что, быть может, еще не поздно незаметно вернуться домой, переодеться и распаковаться.
Четверо наперсточников. Тот, что «работает» с наперстками, взглядом прощупывает рабочих. На безрыбье и рак рыба. У сезонников наверняка нет больших денег, но они выглядят самыми отчаявшимися. Теперь нужно, чтобы сообщники втянули их в игру.
Пять сестер, пять растерянных старух, которым показалось, что в коридоре они прошли мимо какого-то очень знакомого человека, опиравшегося на мальчика-подростка.
Шестерка активистов-агитаторов, эти тоже совершенно спокойны, суточные за митинг им выплатили вперед.
Толкаясь, мы сели в поезд, неизвестно почему пытаясь найти именно свои старые места. Но в конце концов, как где-то сказано, кто ищет, тот всегда найдет.
У всех ли, как положено, прокомпостированы билеты?
Дежурный по станции изо всех сил дунул в свисток. Машинист высунулся из окна и перекрестился. Локомотив болезненно пискнул и медленно, очень медленно (как хромой великан, ведь неполадки тормозной системы устранить не удалось) мы двинулись туда, откуда и прибыли. Вокруг раскинулась необъятная, обманчивая равнина, и казалось, мы не прерывали нашего путешествия и не потеряли здесь ни одного мгновения нашей жизни. Такая иллюзия словно развеселила людей, то тут, то там слышался смех, завязалась беседа, начались расспросы, кто куда едет, как будто все забыли, что на самом деле мы все время только возвращаемся...
Юный дежурный по станции еще долго стоял на краю перрона, по инструкции, по стойке «смирно», словно за ним наблюдает служба внутреннего контроля самой дирекции Югославских железных дорог.
Где-то вдалеке, по тропинке между несжатыми полями пшеницы, несколько солдат, цепочкой, спешили к городку с колокольнями в стиле барокко и бетонными элеваторами, надеясь найти там открытую кафану или по крайней мере магазин. (Тот отец, который тайком следовал за сыном-новобранцем, закрыл лицо руками. Видно было плохо, но он знал, он чувствовал, что там, в этой цепочке, идет и его мальчик.)
У нас за спиной осталась гора сгнившей прошлогодней сахарной свеклы. А старый официант наверняка вздохнул с облегчением и, довольный, занялся подсчетом выручки, а потом снова распахнул двери буфета «Согласие». Может быть, кого-нибудь опять занесет в эту глушь.
Официанта уже давно не было видно, а солдаты продолжали через открытые окна выкрикивать ругательства в его адрес. Молчал только краснолицый.
А потом проводник с тщательно прилизанными волосами пошел от купе к купе, чтобы на всякий случай, кто его знает, проверить, нет ли новых пассажиров и у всех ли, как положено, прокомпостированы билеты. Тем, кто начинал было возмущаться, он отвечал кратко: «Ну и что такого, что вы никуда не попали? Ведь вы же едете, разве не так?»
Женщина с ребенком осталась в зале ожидания. В вагон она не вернулась. Малыш все еще сосал грудь, и она считала самым важным сейчас не мешать ему. Она осталась одна, и никто не почувствовал, что ее не хватает.
Может быть, они хотя бы предчувствовали, раз мы не знали?
Так было в первый раз. В зале ожидания небольшой железнодорожной станции. А потом я начал видеть их регулярно. Как будто весь мир был всего лишь огромным и одновременно маленьким залом ожидания с опущенными жалюзи, пронзенными лезвиями пробивающихся сквозь них солнечных лучей...
Богородицы всегда выглядели по-разному, да и обстоятельства всегда были разными. Я видел их, растерянных, на улицах... одиноких, на скамейках парков... гордых, на последних месяцах беременности... промокших, на автобусных остановках... смертельно усталых, в переполненном городском транспорте... ожидающих кого-то, на террасах кафе... облокотившихся, в окнах и на балконах домов... озабоченных, в колоннах беженцев... сгорбленных, в дни бомбежек... видел и самыми тихими, но и самыми стойкими в шумных рядах демонстрантов... Не у каждой на руках был ребенок, а если и был, не каждая кормила его грудью, хотя встречалось и такое, но я узнавал их безошибочно, прежде всего по печальной улыбке. Меня больше ничто не могло ввести в заблуждение, и уж конечно, не то, что одни выглядели так, словно сошли с православных икон, а другие такими, как их увидели бы западные мастера живописи. Меня больше ничто не могло смутить, и уж конечно, не то, что одни были стройными, с длинными шеями, а другие с мягкими линиями роскошного тела. Нет, меня ничто теперь не могло разубедить, даже то, что далеко не все они загадочно улыбались, потому что некоторые плакали, безутешно, так, словно дошли до самой границы бесконечного понимания.
Послушавшись совета того священника, отца Томы, я все чаще открывал Святое Писание. И вот удивительно, с того времени я начал видеть и другие картины. Например, ту, очень известную, которую мы обычно называем «Тайная вечеря». Ее — чаще всего на экране телевизора. Там не всегда было по тринадцать участников — иногда число доходило до нескольких десятков, а иногда присутствовало всего двое или трое; вовсе не всегда все сидели за одним столом, случалось и по-другому, некоторые наверняка сидели перед экранами телевизоров, за столами в своих домах; далеко не всегда присутствовал стол, а уж тем более накрытый для трапезы, однако я предчувствовал, что результат всегда печально одинаковый. Потом я начал узнавать и другие библейские сцены, например, потоп и засуху, водяных чудовищ и саранчу, блуждающий народ, фарисеев и книжников, мелких воришек и судей-взяточников, тех, кто был неизлечимо болен или сломлен, и тех, у кого все раны из-за бесчувственности зажили без рубцов, демонов, вьющихся рядом с небесной лестницей и неустанно пыщущих злобой, и усталых ангелов девяти небесных сфер, лица некоторых из сорока мучеников, горделивое падение и страшное распятие...
И отрывки из «Откровения святого Иоанна Богослова». Их было все больше и больше... Начинались там, продолжались здесь, заканчивались еще где-то. Были рассыпаны повсюду, но тот, кто умел их сложить, кто мог составить разрозненные фразы, мог увидеть, мог как по книге прочитать:
Прочие же люди, которые не умерли от этих язв, не раскаялись в делах рук своих, так чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить. И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем.
