— Дэвид, — объявила она, — честно говоря, я приехала к тебе с одним-единственным вопросом и одной-единственной просьбой.
— И в чем же заключается твоя просьба?
— После тебя у меня не было ни постоянного любовника, ни разового партнера, который восхищался бы моим телом в той же мере, что и ты.
— А у тебя были любовники? (Опять ты за старое. Забудь о своей ревности! Но как же мне было о ней забыть?) Так что же, Консуэла, у тебя были любовники?
— Да, но не много.
— А ты регулярно спала с мужчинами?
— Нет. Не регулярно. Время от времени.
— А как обстояли дела на работе? Неужели не нашлось сослуживца, который влюбился бы в тебя?
— Да все они были в меня влюблены.
— Это я как раз прекрасно могу понять, — кивнул я. — Но, если так, тогда в чем же дело? Неужели они все оказались голубыми? И ни одного нормального мужчины ты так и не встретила?
— Встретила, встретила. Но они были ни на что не годны.
— Почему же?
— Потому что они не любили меня, а всего-навсего мастурбировали на мое тело.
— Какая жалость. И какая, кстати, глупость. Это, знаешь ли, просто извращение.
— А вот ты — ты любил мое тело. И я гордилась этим.
— Но ты гордилась этим только тогда.
— И да, и нет. Ты любовался моим телом в пору его наивысшего расцвета. Вот мне и хочется, чтобы ты посмотрел на него еще раз, прежде чем его окончательно обезобразят, а может быть, и уничтожат врачи. А ведь именно это мне и предстоит.
— Не говори глупостей! Не говори и не думай. Никто не собирается обезобразить тебя, и уж подавно никто не собирается тебя уничтожить. Что, собственно, предписывают тебе доктора?
— Ну, курс химиотерапии я уже прошла. Вот почему я ношу на голове эту шапочку.
— Это я как раз понял. Но я могу вынести что угодно, если это касается тебя. Так что поступай, как тебе захочется.
— Нет, голову я тебе не покажу. Потому что с моими волосами и впрямь произошло нечто странное. Сразу же после начала курса химиотерапии они стали выпадать клочьями. И голова поросла этаким младенческим пушком. Просто удивительно.
— А в том месте волосы у тебя тоже вылезли? — спросил я.
— Нет. А вот с ними-то как раз ровным счетом ничего не случилось. И это тоже более чем удивительно.
— А врача ты об этом спрашивала?
— Спрашивала. И он, вернее, она — мой лечащий врач женщина — тоже не смогла этого объяснить. Сказала мне только: «Это положительный симптом». А вот посмотри на мои руки, — продолжила Консуэла. У нее были длинные, изящные руки с ослепительно белой кожей, и, действительно, с них не сошел очаровательный пушок. — Только представь себе: на руках у меня волосы растут, а на голове — нет.
— Ну так что же? — ответил я ей. — Лысых мужчин я видывал, почему бы для разнообразия не посмотреть на лысую женщину?
— Нет, — подвела черту Консуэла. — Я не хочу, чтобы ты это видел.
Последовала пауза, а потом она продолжила:
— Дэвид, могу я попросить тебя об одолжении? О великом одолжении?
— Разумеется. Проси что хочешь.
— Не мог бы ты попрощаться с моими грудями? Сказать им последнее «прости»?
— Девочка моя дорогая, милая моя, — ответил я, — этого не произойдет; никто не тронет твоего тела, просто-напросто не осмелится.
— С грудью мне, знаешь ли, повезло; она у меня большая и пышная; предполагается, что мне удалят примерно треть общей мышечной массы. Мой врач делает все возможное, чтобы свести хирургическое вмешательство к минимуму. Она, знаешь ли, гуманистка. И вообще чудесная женщина. Ни в коем случае не мясник. Не бессердечный робот. Сначала она попыталась сдержать развитие болезни курсом химиотерапии. А когда это не сработало, предписала мне частичную маммотомию. Но в минимальных масштабах.
— Но можно же ее потом восстановить, нарастить, надставить — как это у них называется?
— Да, мне могут вживить силиконовый имплантат. Но я не уверена, что пойду на это. Потому что сейчас это мое тело, а с имплантатом будет уже не мое. И вообще не тело.
— И как же я должен, по-твоему, сказать им последнее «прости»? Что нужно сделать? Чего ты от меня ждешь, Консуэла?
И она подробно объяснила мне, что и как.
Я взял свою камеру («лейку» с телескопическим объективом), а Консуэла поднялась с места.
Мы задернули шторы и включили все освещение; я нашел подходящую музыку Шуберта и поставил ее; а Консуэла принялась не столько танцевать, сколько — на экзотический, восточный лад — неторопливо раздеваться под музыку. Чрезвычайно изящная и невероятно хрупкая. Я сидел на диване, а она раздевалась под музыку. Зрелище было чарующим: Консуэла медленно скидывала с себя покровы, один за другим. Мата Хари. Шпионка, соблазняющая офицера. И невероятно, прямо-таки немыслимо хрупкая. Сначала она сняла блузку. Потом туфли. Это стало для меня неожиданностью: почему они были скинуты сразу вслед за блузкой? Затем она сняла лифчик. Но выглядело это немного нелепо, как если бы догола раздевшийся мужчина позабыл снять носки. Женщина в юбке, но с обнаженной грудью не вызывает у меня эротического волнения. Юбка путает карты. Женщина с обнаженной грудью и в брюках выглядит чрезвычайно эротично, а вот с юбкой это почему-то не срабатывает. Если уж не сняла юбку, то и лифчик лучше оставь, потому что подобная половинчатость поневоле наводит на мысль о кормлении грудью.
Однако Консуэла и не думала останавливаться на полдороге. И вот уже она осталась в одних трусиках.
— Ну, а теперь потрогай мои груди.
— Значит, этого ты хотела? Чтобы я потрогал твои обнаженные груди?
— Нет-нет, не этого. Но сначала потрогай.
Так я и поступил.
— А теперь сфотографируй их! — велела она. — Спереди, сбоку и сверху, когда я поддержу их руками.
Я сделал около тридцати снимков. Консуэла сама выбирала позы, не упуская ни одного ракурса. Вот она поддерживает груди руками. Вот сильно сжимает их. Вот свешивает их влево, вправо, подается в полупоклоне вперед, и я должен запечатлеть ее. В конце концов она скинула трусики, и я убедился в том, что срамные волосы у нее и впрямь не выпали; более того, они остались точно такими же, какими я их запомнил и описал вам, — тонкими и гладкими, как у азиатки. Мне показалось, что она и сама неожиданно возбудилась — и оттого, что разделась полностью, и оттого, что не могла не заметить, с каким восхищением я на нее смотрю. Все произошло буквально мгновенно. Я увидел, что у нее торчат соски. Хотя у меня самого в эту минуту уже ничего не торчало. И все же я спросил ее:
— А тебе не хочется остаться на ночь? Провести эту ночь со мной?
— Нет, — ответила Консуэла. — Переспать с тобой мне не хочется. Хотя я не прочь побывать в твоих объятиях.
Я был полностью одет, как сейчас, а она уселась мне на колени, полностью обнаженная; она ко мне прильнула, а затем взяла мою руку за запястье и завела себе под мышку, чтобы я смог нащупать опухоль. На ощупь та оказалась как камень. Вернее, как камешек. Как два камешка, один побольше, другой поменьше, и тот, что поменьше, отмечал начало уходящих в грудь метастазов. Но в самой груди не прощупывалось ничего.
— А почему я ничего не чувствую у тебя в правой груди?
— Потому что груди у меня слишком большие и слишком полные. Но он уже засел там, в глубине.
Да я бы все равно не смог переспать с нею, я. когда-то слизывавший ее менструальную кровь! После стольких лет неудержимой тоски по ней мне было бы трудно увидеться даже с прежней Консуэлой, не то что с нынешней, в ее гротескно искаженном образе. Так что я ни в коем случае не смог бы с ней переспать, хотя продолжаю думать об упущенной мною возможности, думать не переставая. Потому что ее груди и впрямь неописуемо прекрасны. Мне никогда не надоест это повторять. Какая подлость, какая жалость, какой позор, что удар судьбы пришелся именно по ним! — так сокрушался я мысленно вновь и вновь. Они не могут быть уничтожены ни в коем случае! Как я уже говорил вам, мне доводилось мастурбировать на эти груди — и мастурбировать непрерывно — все долгие годы нашей разлуки. Я ложился в постель с другими женщинами, и думал о ней, и думал о них, о том, как хорошо мне было, когда я зарывался в них лицом. Как они гладки, как нежны, как упруги, как мне нравилось взвешивать их в руке, ощущая податливую тяжесть, — так думал я не раз, уткнувшись носом в нечто совершенно иное… Но при этой встрече я понял, что секс для нее уже в прошлом. На карту было поставлено кое-что посерьезнее.
И вот я спросил у нее:
— А может быть, в день операции мне поехать с тобой в больницу? Если хочешь, я так и сделаю. Нет, я сделаю это в любом случае. Я настаиваю. У тебя ведь, кроме меня, никого нет.
— Это чрезвычайно великодушное предложение, — ответила Консуэла, — но я, право же, сама не знаю. И мне, пожалуй, не хочется видеться с тобой сразу же после того, как меня прооперируют.
