Давид в белых брюках, я в белой юбке и парусиновых туфлях. Мой лоб перетянут лентой, чтобы пот не попадал в глаза. (Короткий перехлест настоящего с прошлым, парадокс времени: по моему лицу одновременно стекают две струйки – одна сейчас, и с нею я ничего поделать не могу; другая тоже сейчас, но семьдесят восемь лет назад – ее я легко смахиваю ладонью.)
Играю я не очень искусно, часто мажу, особенно на подаче, но компенсирую навык быстротой и силой ударов. Давид из-за зноя ленится бегать к далеко падающим мячам, и я начинаю вести в счете.
Лучше всего мне дается форхенд, я вкладываю в него всю мощь своей натренированной тетивою руки и всю накопившуюся злобу. Оказывается, можно любить человека и в то же время трястись от бешеной злобы к нему. Я этого не знала.
Вот тебе актриса театра и кино! Вот тебе Люсинда Хоббс! И про Фанни я не забыла! А это за чечетку! За то, что едва меня вспомнил!
После партии, которую я выиграла со счетом 6:4, мы сидим под большим полосатым зонтом, пьем оранжад со льдом. Я нервничаю – подозреваю, что от меня несет потом. От Давида пахнет сильно, но мне этот запах нравится.
Он по-мальчишески дуется на проигрыш. Говорит:
– Знаешь, в ловких и сильных женщинах есть что-то противоестественное, как в неловких и слабых мужчинах. Вашей сестре очень идет грациозность, но не ловкость. Ты, Сандрочка, настоящая героиня современности, женщина Арт-деко. Ринальди очень точно в тебе это уловил. А мне больше нравятся женщины прежнего времени, эпохи Арт-нуво: беспомощные, слабые и тонкие, будто ирисы.
В жизни не слышала ничего обидней. Хуже всего, что тут ничего не исправишь. Какой из меня ирис?
Я уныло прикидываю, как мне стать беспомощной. Во-первых, надо будет поддаться ему в следующем сете. Во-вторых, поменьше есть, чтоб лицо осунулось. В-третьих…
Пять минут спустя происходит сцена, которая окончательно меня губит в глазах Давида.
Мы идем по аллее назад к корту. Навстречу – Лаецкий, тоже в белом. Из спортивной сумки торчат ракетки, на шее висит полотенце. Видит, с кем я. Суживает глаза.
– Ба-ба-ба, – тянет он противным тенорком. – Так вот для чего нам срочно понадобилось членство в клубе. Я вижу, энтузиастка Дальнего Востока не брезгует и Ближним… Деньги не пахнут, даже если они еврейские?
Давид останавливается. Рассматривает Лаецкого, будто неживой предмет.
– Кто это, Сандрочка?
– Некто Лаецкий. – Я делаю шаг вперед, чувствуя, как во мне закипает кровь. Но стараюсь не сорваться, помню про «слабый ирис». – Не обращай внимания. У него бывают приступы маниакального бреда.
Рука Давида мягко удерживает меня за плечо, отодвигает в сторону.
– А, да. Мне рассказывали про маленького харбинского дуче. На что жалуемся, голубчик? Навязчивые идеи? Безотчетный страх перед евреями? Недержание мочи?
Он очень похоже изображает участливый докторский тон.
Лаецкий вспыхивает:
– Фигляр! Охамел в своем Шанхае! Я тебя научу, как разговаривать с русским дворянином!
Давид вытягивается в струнку, щелкает каблуками.
– Значит, дуэль? Мы будем стреляться? Ах нет, вы же мушкетер. Мы будем биться на шпагах.
И скалит зубы. Ему весело. Я уверена: он не понимает, с кем связывается.
– Дуэль с евреем? – презрительно усмехается Лаецкий. – Больно много чести.
– Я – русский офицер, прапорщик Белой армии. А вы, юноша, – шпак, кусок штатского мяса. Или деремся на дуэли, или я вас просто отшлепаю. Выбирайте.
Теперь Давид изображает уже не доброго доктора, а спесивого офицерика. Он не принимает Лаецкого всерьез, фашист в теннисном костюме его забавляет. Я начинаю паниковать. «Союз мушкетеров» – организация отнюдь не опереточная. По слухам, у этих типов на счету есть даже убийства, ни одно из которых так и не раскрыто полицией.
Эту стычку нужно немедленно прекратить! Нужно переориентировать ярость Лаецкого на себя. Уж я потом, с помощью Сабурова, сумею обуздать этого кретина.
(В двадцать семь лет я еще не знаю: когда мужчины петушатся, вмешиваться нельзя – выйдет только хуже.)
В руке у меня чехол с ракеткой. Я резко поворачиваюсь, будто увидела в стороне что-то очень интересное. Деревянный обод моего 13-дюймового «уимблдона» попадает Лаецкому точнехонько по ширинке его белоснежных брюк.
Чудесный сочный звук. Предводитель мушкетеров, утробно рыкнув, хватается за ушибленное место, и сгибается пополам.
– Простите, я такая неловкая, – говорю я светским тоном.
– Сука! Жидовская подстилка, – сипит Лаецкий. Лицо у него белое.
Давид замахивается, но удара не наносит – не хочет бить беспомощного. Вместо этого он крепко берет меня за локоть и тащит прочь.
Улыбки больше нет, глаза сверкают.
– Ты опять за свое? Перестань меня защищать! – говорит он сквозь зубы. – Никогда – слышишь, ни-ко-гда больше так не делай, иначе я с тобой раззнакомлюсь!
– Хорошо. Больше не буду, – говорю я кротко и делаю слоновью попытку изобразить милую женскую беспомощность. – Я так испугалась! Уведи меня отсюда.
Вот это ему нравится. Давид покровительственно приобнимает меня за плечи и ведет обедать.
Передо мной открываются новые горизонты. Я провела его! Это оказалось нетрудно!
(Не странно ли? Я всегда – и в молодости, и потом – придавала большое значение уму людей, с которыми общалась, а про Давида и сейчас не знаю, умен он был или нет. Уж во всяком случае не титан мысли. Но это почему-то меня не трогало. Как толстовская Наташа, он не удостаивал быть умным. Само понятие «ум» в его присутствии как-то вдруг утрачивало всю свою важность. Когда я была с Давидом, мне не хотелось умничать. Мне просто хотелось быть с ним. Я словно переставала отбрасывать тень, разомлевала от тепла и света, глупела, разнеживалась и разве что не урчала по-кошачьи. Господи, до чего же мне было с ним хорошо! Если начать рассказывать, если пытаться объяснять, что именно казалось мне таким уж волшебным, ничего не получится. Меня выслушали бы да пожали плечами: ну и что особенного?
Но мне не нужно никому ничего объяснять. Достаточно на миг открыть любую страничку того июня или июля.)
Например, вот эту.
Всё так же жарко. Мы прокатились по Сунгари на яхте, поднимаемся на причал. Давид подает мне руку. Я, изображая неловкость и даже неубедительно ойкая, даю вытянуть себя из лодки.
– У тебя ресничка выпала.
Он показывает на мое веко.
– Где? Пробую ее снять.
– Дай-ка я.
Облизывает палец, легким движением касается моего глаза.
– Елка-елка, не роняй иголки.
От прикосновения я вздрагиваю. Чувствую, что лицо заливается краской. Чтоб не выдать себя, грубо отбрасываю его руку.
Давиду нравится меня дразнить, он смеется.
– Спасибо, что не укусила!
Мое веко пылает, будто влажный палец прижег кожу огненным тавром.
Насущные задачи деятельности по профилактике болезни Альцгеймера
– Рыбка не спит.
На лицо древней старухи легла рука, ощутила трепет ресниц.
– Рыбка хочет сказку.
Шелест страниц.
Скрипучий голос без выражения, без интонаций, начинает монотонно читать – со второй строчки. Чтец всегда пропускает названия статей. Ему категорически не нравится крупный шрифт.
Речь на открытии Шестого международного благотворительного форума корпоративных спонсоров в Лозанне.
Дамы и господа, многоуважаемые спонсоры. В своем коротком выступлении я намерен суммировать факты, каждый из которых большинству из вас хорошо известен, а также обозначить направления нашей исследовательской деятельности, нуждающиеся в первоочередной поддержке.
Как вам известно, фонд, который я имею честь возглавлять, занимается изучением тяжелого дегенеративного заболевания мозга, которое впервые было описано в 1906 году немецким психиатром Алоисом Альцгеймером и с тех пор носит его имя. Как правило, эта болезнь обнаруживается у людей старше 65 лет, однако в редких случаях она начинается и в более раннем возрасте.
Вплоть до настоящего времени наукой не выявлены причины болезни и механизм ее развития. По сути дела то, чем занимается практическая медицина в этой области, сводится к аккумулированию и регистрации сведений о прохождении патологического процесса в каждом конкретном случае.
Известно, что в ходе болезни мозг пациентов подвергается микроскопическим изменениям: в нем образуются внеклеточные отложения протеина, так называемые амилоидные бляшки, и внутриклеточные волокнистые скопления протеина – нейрофибриллярные сплетения. Число нервных клеток уменьшается вследствие их отмирания, передача импульсов от клетки к клетке ослабевает и затем прекращается, поэтому мозг оказывается не в состоянии полноценно функционировать, что разрушительным образом сказывается на личности человека, его поведении и общем состоянии. При этом больше всего оказываются поражены височная и теменная области, а также лобная кора, то есть зоны, ответственные за обучение и память. Поскольку погибшие нервные клетки не регенерируются, болезнь причисляется к разряду неизлечимых. Всё, на что мы сегодня способны, это замедлить ее течение, о чем я скажу чуть подробнее дальше.
