Играю я не очень искусно, часто мажу, особенно на подаче, но компенсирую навык быстротой и силой ударов. Давид из-за зноя ленится бегать к далеко падающим мячам, и я начинаю вести в счете.
Лучше всего мне дается форхенд, я вкладываю в него всю мощь своей натренированной тетивою руки и всю накопившуюся злобу. Оказывается, можно любить человека и в то же время трястись от бешеной злобы к нему. Я этого не знала.
Вот тебе актриса театра и кино! Вот тебе Люсинда Хоббс! И про Фанни я не забыла! А это за чечетку! За то, что едва меня вспомнил!
После партии, которую я выиграла со счетом 6:4, мы сидим под большим полосатым зонтом, пьем оранжад со льдом. Я нервничаю — подозреваю, что от меня несет потом. От Давида пахнет сильно, но мне этот запах нравится.
Он по-мальчишески дуется на проигрыш. Говорит:
— Знаешь, в ловких и сильных женщинах есть что-то противоестественное, как в неловких и слабых мужчинах. Вашей сестре очень идет грациозность, но не ловкость. Ты, Сандрочка, настоящая героиня современности, женщина Арт-деко. Ринальди очень точно в тебе это уловил. А мне больше нравятся женщины прежнего времени, эпохи Арт-нуво: беспомощные, слабые и тонкие, будто ирисы.
В жизни не слышала ничего обидней. Хуже всего, что тут ничего не исправишь. Какой из меня ирис?
Я уныло прикидываю, как мне стать беспомощной. Во-первых, надо будет поддаться ему в следующем сете. Во-вторых, поменьше есть, чтоб лицо осунулось. В-третьих…
Пять минут спустя происходит сцена, которая окончательно меня губит в глазах Давида.
Мы идем по аллее назад к корту. Навстречу — Лаецкий, тоже в белом. Из спортивной сумки торчат ракетки, на шее висит полотенце. Видит, с кем я. Суживает глаза.
— Ба-ба-ба, — тянет он противным тенорком. — Так вот для чего нам срочно понадобилось членство в клубе. Я вижу, энтузиастка Дальнего Востока не брезгует и Ближним… Деньги не пахнут, даже если они еврейские?
Давид останавливается. Рассматривает Лаецкого, будто неживой предмет.
— Кто это, Сандрочка?
— Некто Лаецкий. — Я делаю шаг вперед, чувствуя, как во мне закипает кровь. Но стараюсь не сорваться, помню про «слабый ирис». — Не обращай внимания. У него бывают приступы маниакального бреда.
Рука Давида мягко удерживает меня за плечо, отодвигает в сторону.
— А, да. Мне рассказывали про маленького харбинского дуче. На что жалуемся, голубчик? Навязчивые идеи? Безотчетный страх перед евреями? Недержание мочи?
Он очень похоже изображает участливый докторский тон.
Лаецкий вспыхивает:
— Фигляр! Охамел в своем Шанхае! Я тебя научу, как разговаривать с русским дворянином!
Давид вытягивается в струнку, щелкает каблуками.
— Значит, дуэль? Мы будем стреляться? Ах нет, вы же мушкетер. Мы будем биться на шпагах.
И скалит зубы. Ему весело. Я уверена: он не понимает, с кем связывается.
— Дуэль с евреем? — презрительно усмехается Лаецкий. — Больно много чести.
— Я — русский офицер, прапорщик Белой армии. А вы, юноша, — шпак, кусок штатского мяса. Или деремся на дуэли, или я вас просто отшлепаю. Выбирайте.
Теперь Давид изображает уже не доброго доктора, а спесивого офицерика. Он не принимает Лаецкого всерьез, фашист в теннисном костюме его забавляет. Я начинаю паниковать. «Союз мушкетеров» — организация отнюдь не опереточная. По слухам, у этих типов на счету есть даже убийства, ни одно из которых так и не раскрыто полицией.
Эту стычку нужно немедленно прекратить! Нужно переориентировать ярость Лаецкого на себя. Уж я потом, с помощью Сабурова, сумею обуздать этого кретина.
[В двадцать семь лет я еще не знаю: когда мужчины петушатся, вмешиваться нельзя — выйдет только хуже.]
В руке у меня чехол с ракеткой. Я резко поворачиваюсь, будто увидела в стороне что-то очень интересное. Деревянный обод моего 13-дюймового «уимблдона» попадает Лаецкому точнехонько по ширинке его белоснежных брюк.
Чудесный сочный звук. Предводитель мушкетеров, утробно рыкнув, хватается за ушибленное место, и сгибается пополам.
— Простите, я такая неловкая, — говорю я светским тоном.
— Сука! Жидовская подстилка, — сипит Лаецкий. Лицо у него белое.
Давид замахивается, но удара не наносит — не хочет бить беспомощного. Вместо этого он крепко берет меня за локоть и тащит прочь.
Улыбки больше нет, глаза сверкают.
— Ты опять за свое? Перестань меня защищать! — говорит он сквозь зубы. — Никогда — слышишь, ни-ко-гда больше так не делай, иначе я с тобой раззнакомлюсь!
— Хорошо. Больше не буду, — говорю я кротко и делаю слоновью попытку изобразить милую женскую беспомощность. — Я так испугалась! Уведи меня отсюда.
Вот это ему нравится. Давид покровительственно приобнимает меня за плечи и ведет обедать.
Передо мной открываются новые горизонты. Я провела его! Это оказалось нетрудно!
[Не странно ли? Я всегда — и в молодости, и потом — придавала большое значение уму людей, с которыми общалась, а про Давида и сейчас не знаю, умен он был или нет. Уж во всяком случае не титан мысли. Но это почему-то меня не трогало. Как толстовская Наташа, он не удостаивал быть умным. Само понятие «ум» в его присутствии как-то вдруг утрачивало всю свою важность. Когда я была с Давидом, мне не хотелось умничать. Мне просто хотелось быть с ним. Я словно переставала отбрасывать тень, разомлевала от тепла и света, глупела, разнеживалась и разве что не урчала по-кошачьи. Господи, до чего же мне было с ним хорошо! Если начать рассказывать, если пытаться объяснять, что именно казалось мне таким уж волшебным, ничего не получится. Меня выслушали бы да пожали плечами: ну и что особенного?
Но мне не нужно никому ничего объяснять. Достаточно на миг открыть любую страничку того июня или июля.]
Например, вот эту.
Всё так же жарко. Мы прокатились по Сунгари на яхте, поднимаемся на причал. Давид подает мне руку. Я, изображая неловкость и даже неубедительно ойкая, даю вытянуть себя из лодки.
— У тебя ресничка выпала.
Он показывает на мое веко.
— Где? Пробую ее снять.
— Дай-ка я.
Облизывает палец, легким движением касается моего глаза.
— Елка-елка, не роняй иголки.
От прикосновения я вздрагиваю. Чувствую, что лицо заливается краской. Чтоб не выдать себя, грубо отбрасываю его руку.
Давиду нравится меня дразнить, он смеется.
— Спасибо, что не укусила!
Мое веко пылает, будто влажный палец прижег кожу огненным тавром.
Насущные задачи деятельности по профилактике болезни Альцгеймера
— Рыбка не спит.
На лицо древней старухи легла рука, ощутила трепет ресниц.
— Рыбка хочет сказку.
Шелест страниц.
Скрипучий голос без выражения, без интонаций, начинает монотонно читать — со второй строчки. Чтец всегда пропускает названия статей. Ему категорически не нравится крупный шрифт.
«Речь на открытии Шестого международного благотворительного форума корпоративных спонсоров в Лозанне.
Дамы и господа, многоуважаемые спонсоры. В своем коротком выступлении я намерен суммировать факты, каждый из которых большинству из вас хорошо известен, а также обозначить направления нашей исследовательской деятельности, нуждающиеся в первоочередной поддержке.
Как вам известно, фонд, который я имею честь возглавлять, занимается изучением тяжелого дегенеративного заболевания мозга, которое впервые было описано в 1906 году немецким психиатром Алоисом Альцгеймером и с тех пор носит его имя. Как правило, эта болезнь обнаруживается у людей старше 65 лет, однако в редких случаях она начинается и в более раннем возрасте.
Вплоть до настоящего времени наукой не выявлены причины болезни и механизм ее развития. По сути дела то, чем занимается практическая медицина в этой области, сводится к аккумулированию и регистрации сведений о прохождении патологического процесса в каждом конкретном случае.
Известно, что в ходе болезни мозг пациентов подвергается микроскопическим изменениям: в нем образуются внеклеточные отложения протеина, так называемые амилоидные бляшки, и внутриклеточные волокнистые скопления протеина — нейрофибриллярные сплетения. Число нервных клеток уменьшается вследствие их отмирания, передача импульсов от клетки к клетке ослабевает и затем прекращается, поэтому мозг оказывается не в состоянии полноценно функционировать, что разрушительным образом сказывается на личности человека, его поведении и общем состоянии. При этом больше всего оказываются поражены височная и теменная области, а также лобная кора, то есть зоны, ответственные за обучение и память. Поскольку погибшие нервные клетки не регенерируются, болезнь причисляется к разряду неизлечимых. Всё, на что мы сегодня способны, это замедлить ее течение, о чем я скажу чуть подробнее дальше.
