— Я знаю, что тебе нужно сделать. Тебе нужно уехать на Кубу или в Мексику.
Хани ушел на несколько шагов вперед, но, услышав ее слова, он тоже остановился. Джон Генри остановился на полпути между ними и переводил взгляд с одного на другого. В белом свете луны его лицо казалось таинственным.
— Конечно же! Я говорю вполне серьезно. Какая радость болтаться между Форкс-Фоллз и этим городишком? Я видела очень много фотографий кубинцев и мексиканцев. Они живут весело. — Она помолчала. — Я вот о чем: по-моему, тут ты никогда не будешь счастлив. Мне кажется, тебе нужно уехать на Кубу. Кожа у тебя светлая, и ты даже похож на кубинца. Ты мог бы уехать туда и стать кубинцем. Ты выучишь их язык, и никто там даже не догадается, что ты цветной. Понимаешь, что я хочу сказать?
Хани стоял неподвижно, как темная статуя, и, как статуя, безмолвный.
— Что? — опять спросил Джон Генри. — На что они похожи, лошадиные силы?
Вздрогнув, Хани повернулся и зашагал по переулку.
— Это одни фантазии, — сказал он.
— Вовсе нет! — Довольная, что Хани сказал «фантазии», она тихо повторила это слово про себя и продолжала настаивать: — Почему же фантазии? Запомни мои слова — это самое лучшее, что ты можешь сделать.
Но Хани только рассмеялся и повернул за угол.
— Пока! — крикнул он.
Улицы в центре города напоминали Ф. Джэсмин карнавальную ярмарку. Здесь была та же атмосфера праздничной свободы, и так же, как утром, она почувствовала себя законной участницей всего происходящего, и ей стало весело. На углу главной улицы какой-то человек продавал заводных мышей; безрукий нищий с жестянкой между колен сидел по-турецки на тротуаре и смотрел по сторонам. Ф. Джэсмин никогда раньше не видела набережную вечером, потому что по вечерам ей полагалось играть где-нибудь возле дома. Склады на другой стороне стояли темные, но квадратное здание фабрики в дальнем конце улицы сияло всеми окнами, оттуда доносилось слабое гудение и запахи красильных чанов. Большинство магазинов было открыто, и разноцветный свет неоновых вывесок рекой струился по улице. На каждом углу стояли солдаты, другие солдаты прогуливались с девушками. Все звуки казались неясными, смазанными — то были звуки позднего лета: шаги, смех, и надо всем зовущий кого-то голос из окна верхнего этажа. Дома пахли нагретым кирпичом, и подошвами своих новых серебряных туфель Ф. Джэсмин ощущала тепло тротуара. Она остановилась на углу, напротив «Синей луны». Ей казалось, что утро, когда она познакомилась с солдатом, было очень давно — его заслонили часы, проведенные на кухне, и солдат почти утратил реальность. Назначенная встреча весь день казалась чем-то очень далеким. И теперь, когда было уже почти девять часов вечера, Ф. Джэсмин заколебалась. Ее тревожило необъяснимое чувство, что произошла ошибка.
— Куда мы идем? — спросил Джон Генри. — По-моему, нам уже пора домой.
Ф. Джэсмин вздрогнула от неожиданности — она совсем забыла про мальчика. Джон Генри стоял, сдвинув колени и широко открыв глаза, в испачканном костюме.
— У меня дела в городе. Иди домой, — распорядилась она.
Джон Генри посмотрел на нее, вытащил изо рта надувающуюся жевательную резинку и попытался приклеить ее за ухом, но от пота его ухо стало слишком скользким, и он опять сунул ее в рот.
— Дорогу домой ты знаешь не хуже меня. Ну так иди.
Как ни странно, Джон Генри послушался; но, глядя ему вслед, Ф. Джэсмин почувствовала глубокую грусть — в этом костюме Джон Генри казался таким крохотным и жалким на оживленной улице.
После широкой улицы «Синяя луна» показалась ей тесной, точно телефонная будка. Синие лампочки, движущиеся лица, шум. Возле стойки и у столиков было полно солдат и разных мужчин и женщин с ярко накрашенными лицами. Солдат, с которым Ф. Джэсмин обещала встретиться, бросал монеты в игральный автомат в дальнем углу, но ничего не выигрывал.
— А, это ты, — сказал он, когда Ф. Джэсмин подошла. На секунду его глаза стали пустыми, словно он напрягал память, но только на одну секунду. — Я уж боялся, что ты не придешь. — Он опустил последнюю монету и ударил кулаком по автомату. — Пойдем поищем место.
Они сели за столик между стойкой и игральным автоматом, и хотя по часам прошло совсем мало времени, Ф. Джэсмин оно показалось бесконечным. Не то чтобы солдат был невнимателен к ней, он был внимателен, но между их разговорами утром и сейчас не было никакой связи, она испытывала странное чувство, которое не могла понять. Солдат, по-видимому, недавно умылся: его опухшее лицо, уши и руки были чистыми, рыжие волосы потемнели от воды и сохраняли следы расчески. Он сказал, что проспал весь день. Он был весел и шутил. Но хотя Ф. Джэсмин любила веселых людей и шутки, ей не удавалось придумать ни одного удачного ответа.
Солдат принес две рюмки и поставил их на стол. Глотнув немного, Ф. Джэсмин заподозрила, что это виски, и, хотя она была уже взрослой, это ее смутило. Во-первых, пить спиртное грех, а во-вторых, людям моложе восемнадцати лет запрещено пить по закону — и она отодвинула рюмку. Солдат был и внимателен, и весел, но после того, как он выпил еще две рюмки, Ф. Джэсмин начала опасаться, как бы он не опьянел. Чтобы поддержать разговор, она сообщила, что ее брат купался на Аляске, но на солдата это, по-видимому, большого впечатления не произвело. И он не хотел говорить ни о войне, ни о других странах, ни об огромном мире. А на его шутки ей никак не удавалось удачно ответить. Подобно ученику, который в кошмарном сне должен играть дуэт в музыкальной пьесе, которую не знает, Ф. Джэсмин изо всех сил старалась попасть в такт и не отставать, но скоро отчаялась и стала улыбаться, пока ее губы не одеревенели. Синие лампочки в переполненном зале, дым и шумная суматоха усугубляли ее растерянность.
— Какая-то ты странная, — сказал наконец солдат.
— Вот Паттон, — произнесла она. — Бьюсь об заклад, что он выиграет войну через две недели.
Солдат как-то притих, его лицо насупилось. Теперь он глядел на нее с тем же странным выражением, которое она заметила утром. Через некоторое время солдат опять заговорил, и теперь его голос звучал мягко и невнятно:
— Как, ты сказала, тебя зовут, красотка?
Ф. Джэсмин не знала, нравится ли ей то, как ее назвал солдат, или нет, и она произнесла свое имя чопорным голосом.
— Ну как, Джэсмин, заглянем ко мне? — Интонация у него была вопросительной, но она не успела ответить, как он уже встал из-за стола. — У меня номер на третьем этаже.
— А я думала, мы пойдем в «Веселую минутку», потанцуем.
— Куда спешить? — ответил солдат. — Оркестр начинает играть не раньше одиннадцати.
Ф. Джэсмин не хотелось идти наверх, но она не знала, как отказаться. Такое же чувство возникает, когда входишь в кабинку на ярмарке или отправляешься в путешествие по ярмарочному тоннелю — раз войдя, уже нельзя выйти до тех пор, пока не закончится просмотр или поездка по лабиринту. И сейчас с этим солдатом, с их встречей происходило то же самое. Она не могла уйти, пока встреча не кончится. Солдат ждал ее у лестницы, и, не зная, как отказаться, она пошла следом за ним. Они поднялись на третий этаж и прошли по длинному коридору, в котором пахло уборной и линолеумом. С каждым шагом Ф. Джэсмин все сильнее чувствовала, что произошла ошибка.
— Какая странная гостиница, — сказала она. Тишина в номере солдата, когда дверь за ними закрылась, напугала Ф. Джэсмин и заставила насторожиться. Номер, освещенный электрической лампочкой без абажура под потолком, казался холодным и безобразным. Железная кровать не была застелена, на полу стоял открытый чемодан с мятой солдатской одеждой, сваленной в кучу. На дешевом комоде из светлого дуба стоял графин с водой и полупустая коробка печенья с корицей — по бело-голубой глазури ползали жирные мухи. Тонкие занавески на открытом окне были завязаны узлом, чтобы в комнату попадал воздух. В углу виднелась раковина, и солдат, сложив руки ковшиком, плеснул на лицо холодной воды. На краю умывальника лежал обмылок дешевого мыла. Хотя в комнате раздавались звуки шагов солдата и в раковине капала вода, Ф. Джэсмин по-прежнему казалось, что кругом стоит мертвая тишина.
Она подошла к окну — оно выходило в узкий проулок и на кирпичную стену. От окна начиналась ржавая пожарная лестница, в окнах двух нижних этажей горел свет. С улицы доносился шум августовского вечера и радио, и в самой комнате слышались разные звуки, — откуда же бралась тишина? Солдат сидел на кровати, и теперь она увидела, что он сам по себе и вовсе не причастен к тем шумным ватагам, которые целое лето слонялись по улицам их города, а потом вместе уезжали в огромный мир. В тишине комнаты солдат казался ей неприкаянным и безобразным. Ф. Джэсмин уже не могла представить его себе в Бирме, Африке, Исландии или даже в Арканзасе. Она видела его вот таким, сидящим в этом номере. Его близко посаженные голубые глаза пристально смотрели на нее, и в них застыло странное выражение — как будто они были покрыты мягкой пленкой, словно их полили молоком. Это были сумасшедшие глаза.
