— Почему тебя Хайдемари не оставила у Ротрауд? А-а, ну, понятно, я так и думала, литераторша завела себе молоденького, и уже давно, а Хуго, чтобы ему обидно не было, приглашала иногда чайку попить.
— Ох, Шарлотта, каким же я был ослом! — признается Хуго.
Не могу не согласиться.
Мы отхлебнули кофе и задумались. Что же делать с Бернхардом?
— Какие проблемы, не стоит переживать, — говорит Хуго. — Надо пойти к нотариусу и составить объяснительное письмо, которое наследница получит только после моей смерти. Так Регина сможет доказать, что ничего общего с покойником, замурованным в подвале, не имеет. А остальное — дела похоронной конторы.
— Ой, нет, нельзя так, — протестую я. — Ты Веронику с Ульрихом не знаешь. Что будет, когда они узнают, что их родной отец…
— А зачем им знать? Напишешь просто, что тебя хотел изнасиловать какой-то незнакомый солдат и ты его убила, защищаясь.
— Не выйдет. Проведут экспертизу, чтобы опознать останки, исследуют зубы, и все сразу станет ясно.
— Значит, придется его все-таки доставать, — сухо заключает Хуго.
— Очень смешно! Тебе бы все шутить.
Улыбается, хитрец. Сейчас тему поменяет, знаю я его.
— Слушай, Шарлотта, я ведь никогда не делал женщине предложения. Тогда, когда Ида забеременела, меня все подталкивали, чтобы я на ней женился как можно скорее. Я бы, наверное, и сам это сделал, но уж точно не в двадцать один год.
Я выжидательно смотрю на него. А он, даже не краснея, произносит:
— Шарлотта, выходи за меня замуж?
Я нервно глотаю. Ох и горазд же Хуго на сюрпризы!
— И у нас будут еще дети? — спрашиваю я наконец. А что такого, библейская Сара была еще древнее меня!
Хуго несколько смущенно отводит глаза и глядит в окно. А я так рассчитывала услышать остроумный ответ. Или я перегнула палку? Надо было предложить ему гражданский брак, чтобы мои дети снова звали его «дядей».
Мы с Хуго вспоминаем некоторые пикантные детали нашего мимолетного гражданского брака, забывая при этом правило: о мертвых либо хорошее, либо ничего. Помню, раньше Хуго на все вопросы о здоровье жены отвечал односложно, кратко и неохотно. А теперь вот рассказывает, что Ида, оказывается, на старости лет полюбила мятный шоколад и в результате лишилась своей изящной фигуры. День деньской сестра моя сидела в гостиной в инвалидном кресле, собирала картонную мозаику и один за другим отправляла в рот кусочки шоколадной плитки. Она складывала Тадж-Махал, осень в канадских лесах, средневековые домики с черепичной крышей где-нибудь в Люнебурге, вашингтонский Капитолий и «Ночной дозор» Рембрандта. Она выучила эти изображения наизусть, так что могла собрать их хоть с закрытыми глазами. У нее было предостаточно времени для чтения, и книг в доме было немерено, так нет же, дочь таскала ей каждый день эти дурацкие глянцевые женские журналы. Тут я коварно спрашиваю, что же читает сама Хайдемари.
— О-о, это вообще катастрофа, — вздыхает Хуго, — парапсихология, особенно психотерапия, и еще откровения о спиритических сеансах. При этом она заявляет, что вовсе не ударилась в оккультизм, а, наоборот, желает его научного разоблачения.
Хуго испытующе глядит на меня: а как у Регины с чтением? Кажется, наша с ним дочка тоже до беллетристики даже не дотрагивается? Да, ее интересует только научная литература, все больше по медицине, что-то там о самолечении, о том, как с помощью крапивы бороться с паразитами. Ну, что-то в этом роде, что помню, остальное забыла.
Мой слепой Антон к всемирной литературе тоже был равнодушен, но любил слушать, когда я читала ему вслух. А у Хуго хватает наглости передразнивать Антонов рейнский диалект. Между прочим, у меня это лучше получается. Антон прожил со мной целый год, прежде чем узнал, что у меня волосы рыжие, ему Ульрих рассказал.
— Да ну, правда рыжая? — переспросил Антон. — Ну, с ума сойти! Обалдеть!
У Бернхарда был свой пунктик: он знал наизусть всех победителей Олимпийских игр с 1896-го до 1936-го, хотя спортом никогда не увлекался и не занимался. А еще марки собирал из бывших немецких колоний, все больше с изображениями животных. И смертельно боялся подцепить в общественном туалете какую-нибудь венерическую заразу. Как назло, мочевой пузырь у него был слабоват, так что ему приходилось то и дело бегать в общественные уборные, откуда он выбегал в жуткой панике. Хуго злорадно хихикает, хотя и ему тут же нужно в туалет. Я уже давно заметила, как долго он там обычно возится. А когда он наконец возвращается, у меня нет больше никакой охоты перебирать болячки наших покойников.
Тут звонит телефон: Алиса. Поговорила с врачом Хайдемари. Состояние больной в целом неплохое. Опухоль была большая, пришлось ампутировать одну грудь и прочищать подмышечные лимфатические узлы. Прописана химиотерапия и потом еще восстановительное лечение.
— Так что Хайдемари долго еще будет приходить в себя, вы это учтите, — заключает Алиса присущим ей деловым тоном, — придется Регине на время подыскать для Хуго дом для престарелых, наверняка в окрестностях есть какой-нибудь, где найдется свободное место.
Хуго принимает новость довольно равнодушно, мне даже кажется, что он не понимает, насколько положение серьезно. Ладно, пожалуй, идею дома для престарелых стоит еще обсудить с моими отпрысками.
Регина договорилась, чтобы мне снова привозили всякую всячину от «Еды на колесах». Ровно в одиннадцать (а мы только в десять завтракать закончили) молодой человек, — не Патрик, к сожалению, — привозит нам рулет с горчицей, овощное рагу по-лейпцигски и картофельное пюре. Я ставлю все это хозяйство в духовку и, конечно, забываю ее включить.
— Знаешь что, Ида, — обращается ко мне Хуго, — я думаю, Хайдемари действительно нужно как следует отдохнуть, а то у нее все дела, дела, света божьего не видит.
Опять «Ида»! Да что ж такое, до чего меня это бесит! Буду назло звать его Антоном или Бернхардом.
— Вообще-то, твоей дочке предстоит настоящая реабилитация, а не увеселительная поездка, — жестко привожу я его в чувство.
А ведь он прав: Хайдемари нянчилась со своей матерью, потом — с отцом, и за бабкой много лет ухаживала. Теперь она сама больна и зависит от других. Кажется, я ни разу в жизни не поблагодарила ее за то, что она годами заботилась о моей собственной матери, пока ту не забрали в дом для престарелых.
Хуго стал спокойней. Сколько его помню, никогда не выносил критики в свой адрес. Обычно он мои слова просто игнорировал, но иногда отвечал ударом на удар, как сейчас. Он оглядывает комнату, и взгляд его падает на стилизованную этрусскую керамическую вазу в черно-коричневых тонах.
— Надо же, у Милочки была точно такая же! — вспоминает он.
Всегда полезно держать язык за зубами, но у меня как-то само собой вырвалось:
— Это и есть Милочкина ваза.
Подружка надарила мне много всякого хлама за свою жизнь, с большей его частью я рассталась без малейшего сожаления, но эту вещь выбросить не могу, мне слишком нравятся ее благородные античные очертания. Я просто срослась с ней. Она напоминает мне о Милочке. И совсем не важно — кич это или что другое.
Муж Миле умер в том же году, когда я похоронила Антона. Я некоторое время и правда была в трауре, тосковала, и даже Хуго был мне не нужен. Миле же, напротив, после кончины своего Шпирвеса быстро утешилась с каким-то молоденьким пареньком. Трех месяцев после похорон не прошло, как она, прежде такая верная супруга, отдалась первому же попавшемуся смазливому почтальону, к ней заглянувшему. И с тех пор меняла любовников как перчатки.
Хуго тем временем потихоньку стал опять подкатывать ко мне, но не слишком преуспел. И тут вдруг случайно где-то в городе встречает он овдовевшую Милочку, та кидается ему на шею и увлекает в свое гнездышко. Она знала, что мы тогда с Хуго не общались. А потом заявилась ко мне и без малейшего смущения все поведала. Я так тогда на них обиделась, что до сих пор негодую. Романчик длился всего года два, ей все-таки больше нравились молоденькие. Позже мы помирились, рассказали друг другу все, что каждая знала о Хуго. Я несколько утешилась тем, что отношения у них были поверхностные, скорее, интрижка несерьезная. Кроме того, я представила себе, что Хуго, должно быть лежа с Милочкой в постели, вспоминает обо мне, о том, как нас тогда покойный Шпирвес застукал в самый неподходящий момент.
Надо же, кольнуло меня опять, Хуго сразу эту вазу узнал. Все, смотреть на него больше не желаю, ну его, буду глядеть в окно. И разговаривать не хочу больше. Ох, до чего же тяжело бывает долго общаться с кем-нибудь. И зачем я всю жизнь так тянулась к людям? Надо же было выскочить замуж, родить трех детей, чтобы всю жизнь и семья и друзья меня страшно раздражали! Лучше бы на пару с Хульдой, забот бы не знала. Да, здорово, конечно, когда внуки или дети навещают, но еще лучше, когда они оставляют тебя снова одну. И чего все твердят, будто одиночество на склоне лет — это драма? Да нам, старикам, оно просто необходимо, одиночество! Нам покоя хочется.
