В гостиницу «Ямато», как выяснилось, я пришел лишь затем, чтобы услышать от портье — Старины Чена, которого знал уже бог знает сколько лет, — что свободных номеров нет. Вестибюль отеля был заставлен чемоданами, ждущими отправки в Японию. Одзаки, хирург, которого я всегда ненавидел, отчаянно пытался организовать транспорт для себя и своей семьи. Он кричал на другого японца, какого-то чиновника, что он, Одзаки, является президентом Японско-маньчжурского общества дружбы и должен стоять в очереди первым. Оба замолчали, когда полковник Квантунской армии, растолкав их, приказал солдату грузить свои вещи в автомобиль, на который претендовал Одзаки. Посинев лицом и брызжа слюной, Одзаки начал выражать протест. Полковник, развернувшись кругом, заорал на него:
— Как ты смеешь, наглый ублюдок, говорить так с полковником Императорской Японской армии?!
Я решил, что пора уходить.
Разумнее всего мне показалось отправиться в киностудию, где я, по идее, наверняка встречу какие-нибудь дружелюбные лица. Сквер Великого единства кишел гражданскими японцами, которые тащили свои пожитки на тележках или на спине, и вся их толпа накатывала как прилив, волна за волной, в одну сторону — к железнодорожному вокзалу. Этим людям было бесполезно объяснять, что поездов уже не будет — по крайней мере, для них. Кто мне поверит? Иногда стараться выполнить невыполнимое лучше, чем не делать совсем ничего. Со стороны армейских казарм послышались яростные вопли автомобильных клаксонов. Толпа заволновалась, давая проход кортежу из армейских грузовиков и черных легковых машин, летевших в сторону вокзала. Нескольких человек чуть не сбили, и кортеж умчался, оставив нас чихать в клубах поднятой пыли. Какой-то старик грозил солдатам кулаком и кричал, что они позорят нацию. Лично я мог сказать то же самое задолго до столь позорного окончания нашей миссии в Китае.
Моя одежда, которую я не снимал еще с Шанхая, пропиталась потом и грязью. Я мечтал принять ванну. Киностудия, обычно полная гвалта, суеты, разряженных статистов, перебегающих из павильона в павильон, теперь казалась всеми покинутой. Двое нервного вида клерков пробежали по коридору, навьюченные сумками неведомо с чем. Я не встретил никого из тех, с кем был знаком, и уже собрался найти местечко, где можно было бы прилечь и отдохнуть, когда знакомый голос позвал меня по имени:
— Ну и дела! Да неужто сам Сато вернулся на отдых в старое гнездышко?
Амакасу — подтянутый, в своей обычной зеленой форме — держался явно по-дружески. Я редко видел, как он улыбается, и уж никак не ожидал, что он станет это делать в столь мрачное время. Все выглядело так, будто между нами ничего не произошло.
— Может, сходим на озеро, порыбачим? Ты как?
Он положил руку мне на спину и начал подталкивать к выходу. Я же был так поражен, что последовал его воле, покорный как дитя.
В лучах послеобеденного солнца Южное озеро выглядело безмятежным, как на китайской картине: белые цапли что-то выискивали в зарослях бамбука, волны мягко ласкали берег. Сжимая удочку в руках, Амакасу окинул одобрительным взглядом крыши в новоазиатском стиле, вздымавшиеся над деревьями парка, и произнес:
— Посмотри, Сато, как сияет солнце над нашим прекрасным городом — яркое, как судьба этой великой земли!
Я не совсем понимал, о чем он.
— Мы ведь оба любили эту страну, правда, Сато? Фабрики, шахты, железные дороги создавал Киси, и это были великие проекты — разумеется, необходимые для выживания нашей империи. Наша работа была иной — не так ли, Сато? — но ничуть не менее важной. Да, это так! Мне нравится думать, что наш с тобой вклад — это попытка зажечь улыбки на лицах людей Маньчжоу-го. И знаешь, Сато? Даже когда мы, японцы, исчезнем отсюда, эти улыбки останутся доказательством того, что я работал не зря.
У него клюнуло, и он плавно вытянул из воды округлую рыбу. Великолепный белый карп с красными пятнышками ярко блестел на солнце. Амакасу обернулся ко мне — наивный и радостный, как мальчишка.
Я встретился с ним мимоходом на следующий день после обеда. Даже не знаю, зачем я продолжал слоняться по этой пустынной студии. Но идти мне больше было некуда, и я искал хоть какого-то успокоения, навещая памятные места. Прогуливаясь по пустым павильонам, я узнавал куски старых декораций из первых фильмов Ри: интерьер поезда из «Свадебного экспресса», фасад буддистского храма из «Ночей Сучжоу». Я думал обо всех этих великих фильмах, о труде, вложенном в них японцами, китайцами, маньчжурами. Нет ничего чудеснее людей, совместно работающих над созданием чего-либо прекрасного. По крайней мере, здесь, на Маньчжурской киностудии, не существовало национальных различий — учитывался только талант. Обливаясь слезами, я в последний раз вошел в двери третьего павильона и свернул в небольшой коридор, ведущий к офису Амакасу. Вероятно, капитан услышал мои шаги. Улыбаясь, он вышел из комнаты и протянул мне ладонь для рукопожатия, как европеец. Я был удивлен, увидев его в полном обмундировании Общества согласия Маньчжоу-го с иероглифами «гармония пяти рас», вышитыми на лацканах. Форму эту он надевал только по официальным поводам. Мне она всегда казалась немного клоунской. Он пожал мне руку и сказал:
— Замечательно было в Маньчжоу-го, правда, Сато?
Затем он вернулся в свой офис и тихо закрыл дверь. Через несколько минут послышался громкий хлопок, эхом отдавшийся в коридоре. Я принялся стучать в дверь, звать его по имени, а выстрел все звучал у меня в ушах. Не знаю, зачем я это делал. Нелепо, если подумать. В любом случае, дверь была заперта. Сломав ее наконец, я увидел, что Амакасу лежит головой на столе, а кровь его капает на персидский ковер. И я пожалел, что у меня не хватило мужества последовать его примеру.
Вместо этого я побежал за помощью. Но где ее искать? Полицейские участки пусты, больницы забиты японскими беженцами, которые разбили по лагерю в каждой отдельной палате и причитают от ужаса перед тем, что их ожидает. Куда бы я ни зашел, все только и рассказывали жуткие истории о том, как китайские бандиты насилуют японских женщин и забирают их детей в рабство. Поэтому я вернулся, чтобы в одиночку похоронить Амакасу в саду киностудии, которую он создал. Это был самый минимум того, что я мог сделать для этого непонятого человека, к которому история, уверен, отнесется куда благосклоннее, чем его современники.
Счастливая случайность спасла меня от перспективы разделить больничный пол с кучкой вшивых и истеричных беженцев. Уже выйдя из студии, я встретился с Лю, моим старым маньчжурским другом. Он работал переводчиком в Маньчжурской радиовещательной корпорации — сначала в Мукдене, потом в Синьцзине. Наша дружба началась давным-давно, в самые первые дни программы «Рапсодия Маньчжоу-го». В отличие от других, он все еще дорожил нашей дружбой и сам предложил пожить у него несколько дней. Где этот человек сейчас, что с ним стало с тех пор, не имею ни малейшего представления, но с радостью пользуюсь случаем, чтобы воздать должное его храбрости и доброте.
Лю был человеком образованным, до войны изучал литературу в Пекине. Книги были его единственной страстью. Его маленький дом в Синьцзине, недалеко от сквера Великого единства, напоминал лавку букиниста — книги громоздились стопками в каждой комнате. Обнаружить то, чего он не читал в китайской и японской литературе, было практически невозможно. Я со своей начитанностью и в подметки ему не годился. Но мы оба страстно обожали «Речные заводи». И следующие несколько дней провели, декламируя наши излюбленные рассказы: Лю на китайском, я на японском. Его любимым героем был «пилигрим» У Сун — герой-пьяница, который мстил за убийство брата. Я же предпочитал Долгожданного Дождя Сун Цзяна, великого вождя с глазами феникса.
— Но он под конец все же предал своих людей, — с мягкой улыбкой поддразнивал меня Лю. — И даже примкнул к правительственным войскам! — продолжал он с театральным негодованием.
Я защищал своего героя, уверяя, что это было частью его стратегии. Долгожданный Дождь всегда был на стороне справедливости. Так мы спорили с утра до вечера, цитируя любимый роман вдоль и поперек и запивая наши аргументы рисовой водкой, запасы которой у Лю, похоже, не иссякали. В его квартирке, битком набитой историями, мы были как братья. Несколько дней среди вселенского хаоса я чувствовал себя как дома.
То ли на четвертый, то ли на пятый день моей жизни у Лю, уж не помню, но где-то около полудня на улице раздался страшный шум. Доносился он от сквера Великого единства и состоял из человеческих воплей и рева духового оркестра. Лю, побледнев, посоветовал мне никуда не ходить, а лучше выпить еще немного. Но я не мог сдержать любопытства, выбежал на проспект, недалеко от дома и присоединился к толпе. Посреди проспекта — аккурат перед заброшенным универмагом «Мицукоси», чьи хозяева спешно бежали в Японию, — в беспорядке стояли армейские грузовики. Сразу ясно: не наши. На бортах алели пятиконечные звезды. Верзилы иностранцы в неопрятной военной форме забегали в магазины и выбегали из магазинов, утаскивая с собой все, что могли унести: женские платья, настольные лампы, настенные часы, туфли, ткани для штор, медную утварь, стулья, бутылки саке — все, что им только приглянулось. У одного солдата с шеи свисало ожерелье из четырех наручных часов на веревочке; другой нахлобучил на голову чучело птицы, как женскую шляпку. Солдаты не столько расхаживали, сколько рыскали по проспекту, заглядываясь то на магазины, большинство из которых словно разорил ураган, то на женщин — гадая, за что же схватиться в первую очередь. Все больше грузовиков подъезжало со стороны Южного озера. Солдаты, явно пьяные, выглядели как безумцы. Они вопили по-звериному и носили странную одежду — китайские халаты, женские кимоно и шляпы-котелки. Двое солдат фехтовали: один — китайским мечом, другой — выставочным ружьем. А еще один, на заплетающихся ногах, вырядился в атласное женское платье и нацепил на макушку головной убор китайского императора.
