Ознакомительная версия.
Вечером они с Лидой собрались посмотреть фильм, но рано выключили свет, не хватало солярки – разгильдяй-тракторист по осени переехал шланг, и половина горючего утекла в землю.
Утром начальник собрал охотников в конторе. Речь шла об оплате пушнины, цена на которую падала. Все зависило от каких-то людей, организаций, надо было вникать, кого-то понимать – будто от этого что-то менялось.
Домой Тимофей пришел мрачный, все расползалось по швам. На кой хрен мчался, в воде сидел, технику гробил?...
По телевидению рекламировали электронную машину последнего поколения. Ее обладателей ждали новые удобства и независимость, а в итоге еще большая зависимость от фирм по обслуживанию и без конца устаревающих технологий. «Так и хотят тебя беспомощным сделать!» – раздражался Тимофей. Потом вокзального вида певица что-то спела на подозрительно знакомую мелодию. «Да пошла ты! – сказал Тимофей и выключил телевизор, – ладно, Новый год пережить, а там обратно на участок»...
Он отминал соболей и думал о тайге, где если что и случается, то только по собственной дури. Он думал о своих сиротливо-пустых избушках, о повороте реки с высоким берегом и парящей полыньей, о чем-нибудь еще неделю назад смертельно важном, а теперь вдруг отодвинутом куда-то на задворки души. Только бы Вовка побыстрей вырос...
И он представлял, как будет охотиться с Вовкой, как покажет ему дороги, через год-другой отдаст избушку, как обязательно по осени заночует с ним в тайге – там, где мир сведен до размеров, когда в нем еще можно навести порядок своими руками.
НОВИКОВ Владимир Георгиевич родился в д. Концы Смоленской обл. Окончил Витебский ветеринарный институт. Работал ветврачом, секретарем парторганизации, заворготделом райкома партии, председателем поссовета в Хиславичском районе Смоленской обл. В настоящее время начальник Краснинской районной станции по борьбе с болезнями животных. В 1998 году в областном издательстве «Смядынь» вышла его первая книга стихов и прозы «Два тополя». В 1999 году там же издана вторая книга повестей и рассказов «Я не хочу тебя терять», в 2000 году появилась третья книга прозы «Начать из далека».
Член Союза писателей России.
Из Чечни Витюня вернулся без руки. Осколок от гранаты отхватил локтевой сустав, срезал его, как ножом, навсегда отделил от руки и тела и отшвырнул окровавленным, безобразным куском плоти на чужую и ненавистную чеченскую землю.
В первые секунды после ранения Витька даже не почувствовал боли и страха. Он скорее увидел, что ранен, и в следующие мгновения потерял сознание. Боль, обида и отчаяние появились потом, когда слегка подвыпивший сухопарый хирург устало посмотрел на развороченный Витюнин локоть и хрипло произнес:
– Извини, друг, я не Елизаров.
Витек не знал, кто такой Елизаров, никогда не слышал этой фамилии, никто ему о нем не говорил. Но паренек сразу понял, что врач упомянул какого-то серьезного мужика, смышленого и толкового, который все умеет и наверняка бы ему, раненому солдату, помог. Но на его беду Елизарова рядом не было, а значит, Витькины дела плохи, и он совсем не чувствовал руки. Она не то омертвела, не то вся горела огнем. Витька тревожно и тоскливо смотрел на неподвижную руку, касался ее пальцами здоровой руки, словно подбадривая, надеясь мякишами пальцев уловить и ощутить чувствительность кожи, движение крови по жилам, наконец просто признаки жизни, тепло жизни. Но все Витькины надежды распадались на осколки, они падали в пропасть разочарования и там, на дне этого темного ущелья, окончательно разбивались, превращаясь в пыль, которую на все стороны раздувал и разносил холодный ветер отчаяния.
«Ё-моё! – переживал сам не свой Витюня. – Какая невезуха! Это же правая рука. Правая! Та самая, которой я ем, пишу письма домой, здороваюсь с пацанами. Теперь руки у меня не будет. Ее отрежут и выбросят, как хлам, мусор, как ненужные отходы. Я стану калекой. Инвалидом. За спиной меня будут называть куцепалым и одноруким. Вон Витька однорукий пошел. Так и будет. А Танька от меня, конечно, отвернется. Зачем я ей – калека. Ей стыдно будет рядом со мной, с одноруким. Она такая красивая».
Кошки скребли на солдатской душе. Витьке хотелось закричать, не стесняясь, обложить отборным матом и пьяного хирурга, и белоснежных медсестер. У него вдруг возникло желание вскочить на ноги, сжать кулак оставшейся руки и трясти им у всех под носом и приказывать, чтобы они спасли ему руку.
«Неужели ничего нельзя сделать?! Сволочи! Оставьте мне руку! Оставьте!»
Но сдержался Витек, понял, что криком не поможешь, да и врачи-то не виноваты. Остыл и притих солдат. Не закричал, не стал материться. Закусил губы, а здоровой рукой потер серые глаза, плененные грустью, чтобы не расплакаться от тоски, не распустить нюни перед озабоченными сестричками, кое-кто из которых были не намного старше его самого.
Они между тем готовились к операции. Светились, гремели шприцами, скальпелями и прочей хирургической утварью. Медсестры сочувственно, с нескрываемым переживанием поглядывали на невысокого коренастого и симпатичного солдатика и о чем-то тихо переговаривались. Потом ему сделали укол.
Витек как будто смирился и уже не пугался предстоящей ампутации. Грусть и тоска в глазах сменились покорностью и даже безразличием. И все же где-то в глубине их неярко светилась искорка надежды.
Витька подозвал хирурга. Тот наклонился к нему, обдав спиртовым перегаром.
– Кто такой Елизаров? – тихо спросил солдат.
Врач даже отшатнулся, услышав такой неожиданный вопрос. Он был готов услышать просьбу не ампутировать руку или о дополнительной дозе обезболивающего, может быть, просто покурить. А этот такую любознательность проявляет. Надо же!
– Ну ты, парень, даешь! – восторженно воскликнул врач. – Молодец! – И тут же ответил на Витькин вопрос. – Елизаров – знаменитнй хирург. Он Брумеля – нашего прыгуна в высоту – на ноги поставил, когда тот в автомобильную аварию попал и от ноги ничего не осталось.
– Совсем ничего? – округлились глаза у Витюни.
– Груда костей, – многозначительно продолжал хирург, – а Елизаров их собрал снова, восстановил ногу, и Брумель еще прыгал.
– Где живет Елизаров? – спросил Витька, ощущая действие укола. Перед глазами появилась пелена, укутывающая хирурга, и делая его невидимым.
– Умер он, – услышал его голос Витюня сквозь пелену.
– Жалко, хороший мужик, – прошептал солдат, стараясь в последний миг рассмотреть лицо хирурга и погружаясь в мягкую сонную ауру, еле слышно произнес, – и руки жалко.
После операции Витька отправили в Ростов на лечение и реабилитацию. Здесь в чистоте и тишине госпитальной палаты он пришел понемногу в себя. Успокоился, огляделся. А когда увидел, какие тяжелые лежат тут пацаны, ему стало как-то не по себе, стыдно, что отдавал свою душу на глумление отчаянию и тоске. Он содрал с глаз завесу уныния и ясным взглядом, но переполненным состраданием и сочувствием, смотрел на безногих, слепых, неподвижных, упакованных в бинты и гипс сверстников. По сравнению с ними Витька считал себя самым здоровым и самым счастливым. Поэтому стал ухаживать за тяжелыми пацанами. Прикуривал им сигареты, кормил, поил, относил «утки», читал газеты и письма из дома. Всегда старался улыбаться, шутил, беззлобно матерился, рассказывал анекдоты, был первым помощником у медсестер.
В шутку и ласково его звали Витяня-няня.
«Витяня, подай. Витяня, принеси. Витяня, подержи». Витек всегда был на подхвате и по первому зову вскакивал и спешил помочь любому, кто его об этом просил.
И все-таки он еще никак не мог привыкнуть, смириться с мыслью, что у него нет руки. Когда наступала ночная тишина и его подопечные засыпали, Витек неслышно уходил в туалет, закрывался там, задумчиво курил и беззвучно плакал.
Он хорошо понимал, что десятки парней в этом госпитале в таком отчаянном положении и горе, что и жить им не хочется.
Разве есть на земле такие слова, которые бы утешили водителя БМП девятнадцатилетнего Саньку из соседней палаты, у которого обеих ног нет и выжжены глаза? Как же ему Саньке-то жить дальше? А родителям каково? До конца дней своих смотреть на увечного сына и думать, чтобы он только не сделал что-нибудь с собой. Это же какое сердце может выдержать, а?
Все понимал Витек, через сердце пропускал свои мысли и думы. Переживал, но все равно не мог согласиться, отторгала душа эту мысль, что он теперь калека. Однорукий инвалид. Да, на месте ноги и целы глаза. А руки-то нет! Нет ее! И не будет! Никогда! Кому он нужен калека?
Все чаще и чаще Витюня вспоминал Таню, девушку, которая провожала его в армию, писала письма, обещала ждать. Он отвечал ей скупо и скромно, рассказывая в нескольких строчках о солдатском житье-бытье, не жалуясь на службу и не расхваливая ее. Но всегда интересовался Танькиными студенческими успехами, потому что собирался после армии обязательно поступить в тот же институт и вместе учиться. Но в этом ей пока не признавался.
Ознакомительная версия.
